Умри, ведьма! - Первушина Елена Владимировна - Страница 8

Восхищению Доновых приятелей не было предела. Они наперебой зазывали победителя в кабак, но старший шеламец всех оттер, заявив, что выпивку ставят побежденные.

Вместо благодарности Дон протянул ему кошелек:

— Я, может быть, и слизняк, но не болван. Ваш парень поддался.

Шеламец рассмеялся:

— Ясное дело, поддался! Лина и медведь не враз заломает. Просто ты ему понравился. Успеваешь подумать, пока замахиваешься. Хочешь служить у нас?

— Не знаю, — ответил Дон.

Дионисия, его мать, была беженкой из Зашеламья. Ее родной город сожгли чужане. Не то чтобы Дон всю жизнь мечтал отомстить им, но когда сам Шелам давал ему для этого оружие… Кроме того, если уж быть до конца честным, Дон не мог не признаться себе, что его притягивает неназываемая человеческим языком сила Шелама. Это было так же непобедимо и так же необъяснимо, как любовь. Чтобы не мудрить без толку, Дон счел это зовом крови.

Настал черед Оды доказывать, что ее связывает с женихом нечто большее, чем просто весенняя любовная лихорадка. И Ода сказала:

— Да. Уходи в крепость. Только возвращайся ко мне почаще.

Так оно все и было. Дон постигал нелегкое ремесло лесного воина, а чуть выгадывалась свободная минутка, мчался домой к Оде, веселил молодую жену и как мог угождал тестю, чинил крышу, подновлял забор, копал грядки. Нет слов, отец Оды был не в восторге — вместо постоянного работника он вынужден был привечать в доме эдакого ночного гостя. Хоть Дон и изображал изо всех сил примерного зятя, опасный душок шеламского колдовства ох как не нравился его новым родичам! Мир в семье держался чудом, и хрупкое это чудо вскоре разбилось вдребезги.

Была Скупая Седмица — последние дни перед осенним солнцеворотом. В такие дни благоразумный человек не радует свою плоть ни вином, ни мясным яством, ни ночной утехой. Он посвящает все мысли Солнцу, помогая Отцу Света в его ежегодной битве. И Отец по весне сторицей воздает праведнику. И это мудро и справедливо. Ибо Бог творит, а человек жертвует. И только вместе они могут удержать мир. Так учат Солнечные Маги.

Это мудро и справедливо. Но что делать, если вдруг под вечер прибежал любимый муж? Если он рассказывает, стягивая сапоги, как заболтал десятника и отпросился на часок, обещал на рассвете уже вернуться в крепость и, нет, есть он не хочет, а спать — на дежурстве отоспится, но не пустят ли его под бочок, не приголубят ли ради такого случая?

Можно было, конечно, сказать «Нет!» и прочесть проповедь о борьбе Света и Тьмы. Можно было… Да Ода не смогла. И, впиваясь пальцами в спину Дона, она клялась про себя, что пожертвует Солнцу петуха, и… первого новорожденного ягненка, и… все, что угодно, только пусть этой ночью будут лишь они двое и никакого мира, который нужно спасать. И верила в то, что любовь все покрывает.

Она ошибалась. Но поняла это лишь месяца четыре спустя, глядя на свой располневший стан. Конечно, лишь Прародительнице Земле доподлинно известно, в какую именно ночь был зачат ребенок. Но если это случилось тогда, в Скупую Седмицу… Это все равно что задрать в Храме Солнца юбку и показать голый зад. Такого оскорбления Отец Света не простит.

И самым жутким было то, что про страх и стыд нельзя было никому поведать. Даже отцу с матерью. Даже Дону.

Как сказать, что твой ребенок проклят уже во чреве? Слов таких в человеческом языке нет.

К родам Ода будто постарела на десять лет, а Дон понял, что в доме он — лишний. И стал появляться все реже и реже. Ода снова убедилась, что он лучше и умнее всех, но даже поблагодарить не смогла.

В Храме Солнца, в Купели, она бывала теперь едва ли не каждую седмицу. Ни разу не приходила без даров, часами простаивала на коленях, молилась, хотя и в молитве не поминала о своей вине, все надеялась, что пронесет, что Отец Света не покарает новорожденного младенчика за бабью глупость.

Не пронесло. Не пощадил.

Правда, выжидал целых пять лет.

Десси-Дионисия (уважила-таки Ода напоследок мужа) поначалу никому хлопот не доставляла. Когда удавалось, играла целыми днями на улице, хозяйничала понемногу в доме и трепку зарабатывала не чаще, чем прочие ребята.

И вот как-то в самую пахоту старому Одиному отцу занемоглось. Он раньше обычного вернулся с поля, распряг лошадь, повел в конюшню, ругая на чем свет стоит непутевого зятя, и вдруг едва не споткнулся о внучку, игравшую во дворе с тремя песчано-желтыми, остромордыми и длиннохвостыми щенками. На затылках у щенков красовались смешные белые хохолки.

Лошадь он не удержал. Едва увернулся от копыт. Умная скотина всхрапнула, встала на дыбки, вырвав повод из рук хозяина, и дала деру.

Щенки были шеламскими лисами. Благочестивым солнцепоклонникам не пристало верить в то, что лесные звери могут быть чем-то большим, нежели безмозглыми тварями. Но каждый сопливый пацан в деревне знает, что если убьешь шеламскую лису, лучше всего сразу жернов на шею и в омут. Можешь бежать за тридевять земель, можешь сидеть безвылазно в доме, запершись на все замки, — все едино. Не позже чем через три дня тебя найдут с перегрызенным горлом.

Дед тащил Десси в дом, от ужаса колотя ее чем и куда попало, а она сквозь слезы приговаривала: «Хочу к лисичкам! Не тронь меня, хочу к лисичкам!»

Два дня она отсидела в чулане. На третий пришел Дон. Дед вывел заплаканную внучку из заточения, дал ей в руки узелок с игрушками и платьицами и сказал зятю:

— Дочь твоя — рожачка. Ведьма прирожденная. Забирай своего выделка и уходи.

Дон возмутился, потребовал объяснений. Дед рассказал. И закончил так:

— Забирай и уходи. Али хочешь дождаться, когда у нее хвост вырастет и добрые люди с нее с живой кожу спустят?

Дон взмолился:

— Ода!

Но она так и не подняла глаз.

Тогда бедолага-воин присел перед своим «выделком» на корточки и спросил:

— Ну что, хочешь еще к лисичкам?

Десси вытерла слезы кулачком и кивнула.

— Тогда пошли.

Десси забралась отцу на плечи, и они отправились в Шелам.

Лисички Дона беспокоили не сильно. В Шеламе он жил уже шестой год и знал, когда лес сердится, а когда шутки шутит. Другое его тревожило — женщины в крепости не приживались. Оставались лишь самые ревнивые грымзы, да еще задерихвостки, менявшие по три мужика за ночь. Спрашивается, что путного может вырасти из девчонки в такой компании? Только ей и останется, что у шеламских лисиц уму-разуму учиться.

Однако все как-то само собой уладилось. То ли оттого, что Десси и впрямь была рожачкой, то ли оттого, что Дон с нее пылинки сдувал, но никакая грязь к ней не приставала.

А годы шли, такие же тихие и незаметные, как Донова дочка. В горах у чужан не было мира, племя воевало против племени, и в Шелам они наведывались лишь малыми отрядами. Лес гневался редко, редко давал волю своим чудищам. Белый олень из года в год оставался на землях Королевства.

Дон дослужился до десятника и решил, что выше лезть не стоит — и здесь хорош. Десси подросла и научилась ловко уворачиваться от мужских рук. А Ода… Ода вышла замуж во второй раз, родила вторую дочку и жила чин чином…

«Только… Не верю я в ее счастье, не верю ни за что. Я же помню, какая она прежде была, а теперь все голову долу клонит. И отчим вон как ртом дергает! Поди угадай, кого он больше боится: леса ли, падчерицы ли ведьмы или своих же соседей!

И мать… Это ведь она себе казнь такую придумала, за тогдашний грех. Хочет жизнь свою с этим хмырем загубить и тем за все расплатиться. Только без толку все это, донесут на меня в Купель, этим все и закончится.

А ведь донесут, как пить дать… Бежать надо, а куда побежишь? В одиночку в лесу зимовать? Не смешно даже!

Ох, чрево шеламское, забраться бы в тебя да свернуться в тепле слепым кутенком! Только дороги нет — через Меч лишь мертвые проходят, а мне боязно еще.

Клайм, радость моя, где ты хоть сейчас? Ждешь ли меня? Видишь ли, каково мне тут без тебя?»