Дверь в лето (сборник) - Хайнлайн Роберт Энсон - Страница 17

Лед, покрывающий склоны горы, загорелся. Снег не таял, но я чувствовал, держась из последних сил, как на меня волнами накатывается жара. Старший сержант говорил, наклоняясь надо мною:

— Просыпайся… просыпайся… просыпайся.

От его бормотания я не проснулся — только сильнее захотел спать. Все, что было после, я помню довольно смутно: кажется, я лежал на столе и он вибрировал подо мною, а вокруг были очки, какие-то штуки, здорово напоминающие питонов и куча народу. А потом уже на больничной койке я проснулся. Чувствовал себя я вполне хорошо, если не считать кое-какой расслабленности, словно после хорошей парной и массажа. У меня снова были руки и ноги. Никто со мною не заговаривал, а когда я сам пытался задать сиделке пару вопросов, она что-то совала мне в рот. А потом меня снова начали массировать.

Наконец, в одно прекрасное утро, я проснулся настолько, что смог встать, совсем так же, как обычно вставал, проснувшись. Накатило легкое головокружение и ничего более. Я знал, кто я такой знал, как попал сюда, знал, что вся предыдущая бодяга мне при снилась.

Я знал, кто меня сюда запсотил. Наркотизировав меня, Белл приказала мне забыть все ее свинство, но либо за тридцать лет анабиоза гипноз потерял силу, либо ее приказ просто не дошел до меня Я немного путался в деталях, но основное помнил хорошо — они как говорят моряки, опоили меня и намылили в плавание.

Я особо не злился на них. Все это случилось только “вчера”, всего лишь один сон назад — но этот сон длился тридцать лет. Я не могу точно описать это ощущение, оно слишком субъективно. Короче говоря, память моя воспринимала это, как “вчера”, а вот чувства — словно все случилось давным-давно. Видели вы когда-нибудь, как телевизионщики одновременно показывают и туманный силуэт питчера,[19] и общий вид стадиона? Вот и со мною было что-то в этом роде… сознательные воспоминания были в полной ясности, а вот эмоциональные реакции были еще не адекватны.

Я рад бы был пустить и Белл, и Майлза на кошачьи консервы, но поспешать с этим не хотелось. Это еще успеется, а сейчас мне. не терпелось заглянуть в 2000 год.

Кстати, говоря о кошачьих консервах, а где Пит? Он должен бы быть где-то рядом…если, конечно, старый бродяга пережил анабиоз

И тогда — только тогда я вспомнил, что нас с Питом разлучили

Я раздразнил Белл и Майлза и они приняли ко мне экстренные меры. Ведь они пытались убить моего кота, разве нет?

Похоже, они учинили кое-что похуже, чем простое убийство; они обрекли его на одичание… на расточение дней своих в блужданиях по задним дворам и стычках — жизнь его окончилась под знаком голода и презрения ко всем двуногим тварям.

Они позволили ему умирать, — конечно, он не мог прожить так долго — и умирать в уверенности, что я бросил его.

Они заплатят и за это… если они еще живы. О, как я хотел застать их в живых — невыразимо!

Тут я вспомнил, что стою в ногах у своей кровати, что вцепился, дабы устоять на ногах, в ее спинку и что из одежды на мне только пижама. Я осмотрелся вокруг, раздумывая, как бы мне вызвать кого-нибудь. Больничные палаты за это время изменились мало. Окна не было, свет шел бог весть откуда; кровать была высокая и узкая — больничные койки, насколько я помню, во все времена, были именно такими, но эта была предназначена не только для сна — там были разные хитрые приспособления, и судно, похоже, составляло единое целое с кроватью. Все эти штуки меня не интересовали, я искал кнопку вызова сиделки. Я хотел получить свою одежду.

Ничего похожего не было, но зато я обнаружил клавиш на тумбочке, которая оказалась не совсем тумбочкой. Я нажал его и на экране, расположенном рядом с изголовьем, появилась надпись:

Почти тотчас же она мигнула и сменилась другой:

Вскоре дверь палаты бесшумно скользнула в сторону и появилась сиделка. Сиделка тоже почти не изменилась. Эта была в меру привлекательна, обладала хорошими манерами вымуштрованного сержанта, поверх короткой прически была наколка. Одета она была в белую униформу непривычного покроя — она прикрывала совсем не те места, что в 1970 году. Впрочем, это во все времена можно было сказать о женской одежде вообще — даже рабочей. Непререкаемый тон обличал в ней немалый стаж.

— Вы должны вернуться в постель!

— Где моя одежда?

— Вернитесь в постель! И немедленно!

— Послушайте, сестра, — урезонил я ее, — я ведь свободный гражданин старше двадцати одного года[20] и не преступник. Я не хочу возвращаться в постель — и не вернусь. А теперь покажите, где моя одежда, или я сам в чем есть отправлюсь искать ее.

Она смерила меня взглядом, потом быстро повернулась и вышла. Дверь за ней закрылась.

Это меня не беспокоило. Я начал изучать ее устройство, совершенно уверенный в том, что если один инженер смог придумать механизм, то другой все непременно может его разгадать. Но тут дверь снова открылась и на пороге появился мужчина.

— Доброе утро, — сказал он. — Я — доктор Альбрехт.

Одет он был, словно негритянский ряженый в сочельник, но непринужденные манеры и усталые глаза были столь убедительно профессиональны, что я сразу поверил ему.

— Доброе утро, доктор. Я хотел бы получить свою одежду.

Он вошел в палату и дверь позади него закрылась. Потом сунул руку в складки одежды, достал пачку сигарет, выщелкнул одну, помахал ею в воздухе, сунул в рот, затянулся и она загорелась. Он протянул пачку мне:

— Угощайтесь.

— Гм, нет, спасибо.

— Возьмите. Одна сигарета вам не повредит.

Я помотал головой. Раньше я не мог работать, если рядом не было полной сигаретницы, пепельницы, полные окурков, и подпалины на чертежной доске были непременным атрибутом творческого процесса. А теперь от одного вида дыма я ощутил легкую дурноту и удивился: неужели анабиоз излечил меня от привычки к никотину?

— Нет, не хочу, спасибо.

— Как знаете… Мистер Дэвис, я шесть лет здесь работаю. Моя специальность — гипнология, воскрешение и все такое прочее. За это время восемь тысяч семьдесят три пациента вернулись с моей помощью из гипотермии к нормальной жизни — стало быть, вы — восемь тысяч семьдесят четвертый. Все проснувшиеся ведут себя странно, я имею в виду для постороннего человека, а не для меня. Некоторые из них не желают просыпаться и кричат на меня, когда я пытаюсь их разбудить. Часть из них и в самом деле снова ложится в анабиоз, но это уже не моя забота. Некоторые, осознав, что билет у них был только в один конец и возврата нет, начинают точить слезу. А некоторые, вроде вас, требуют одежду и хотят, не медля ни минуты, выйти на улицу.

— Ну? А почему бы нет? Что я — заключенный?

— Вовсе нет. Правда, покрой вашей одежды устарел, но это уж ваше дело. А пока ее принесут, вы, может быть, расскажете, что это у вас за неотложное дело, которое не может подождать ни минуты… после того, как прождало тридцать лет? Именно столько времени вы были в гипотермии — тридцать лет. Это в самом деле так срочно? Или можно подождать до вечера? Или даже до завтра?

Я начал было бормотать, что это крайне и чертовски срочно, но вскоре одумался и примолк.

— Возможно, это не так уж срочно.

— Тогда сделайте мне одолжение, возвращайтесь в постель Позвольте мне осмотреть вас, съешьте завтрак и поговорите ее мною, прежде чем рванете на все четыре стороны. Может быть я смогу подсказать вам, в какую сторону лучше рвануть.

— Гм, ладно, доктор. Извините за беспокойство.

Я забрался в постель. Мне стало хорошо — оказалось, я изрядно устал.

— Не спешите. Вы еще увидите, какими мы стали. Здесь же, прямо на потолке.

Он поправил на мне одеяло, потом наклонился к тумбочке и сказал:

— Доктор Альбрехт в Семнадцатой. Немедленно велите дежурному доставить сюда завтрак… гм… меню — четыре-минус.