Конан и грот Дайомы - Мэнсон Майкл - Страница 56

Теперь оба она у Эйрима, и о чем-то сговариваются с ванирским вождем. А может, просто пьют; ванам только дай повод добраться до бочонка с вином. Буйные, дикие люди! А во хмелю – тем более!

Гор-Небсехт долго следил за полутемной эйримовой горницей, за столом с постепенно пустеющими блюдами, за пятью участниками трапезы, за огромными рогами с пивом и вином, что раз за разом опрокидывались в жаждущие глотки. Маг надеялся, что пир вот-вот закончится дракой – пьяной дракой, где в ход идут миски и скамьи, ножи, которыми только что кромсали мясо, винные бочонки и кулаки. Было бы так удачно, если б Эйрим со своими шакалами прикончил киммерийца! Не все ли равно, кто это сделает: ванирский вождь или ванирский божок… По справедливости, Эйриму полагалось искупить неудачу Имира.

Но пир, судя по всему, протекал спокойно, и оставалось лишь изумляться, как эти вспыльчивые дикари, поглощавшие хмельное бочками, ухитряются сохранять самообладание. Лица их краснели, багровели, отливали алым; огромные руки стискивали рога, губы шевелились, глаза сверкали. Однако драться они не желали.

Гор-Небсехт, утомленный зрелищем бесконечной трапезы, на время покинул свой всевидящий алтарь. Это случилось прошлым вечером; но сейчас, глухой ночью, он узрел все ту же картину: пять рослых фигур за столом, подъятые рога, блюда, на которые навалены новые груды рыбы, каши и мяса. Пятеро пили и ели с жадностью оголодавших волков; киммериец не отставал от ванов, а ваны – от киммерийца. С прошлого вечера изменилось лишь то, что на пиру теперь присутствовал и серокожий. Но лишь присутствовал, а не ел; скорчился в темном углу за очагом и будто бы погрузился в дрему. Гор-Небсехт едва его разглядел.

Оторвавшись от созерцания ночного моря и мрачных небес, стигиец начал прохаживаться по огромному пустому залу. Сейчас он не думал о Силе, о власти над стихиями, то покидавшей его, то вновь возвращавшейся; не мечтал он и о женщине с зелеными глазами, не вспоминал об острове ее, который непременно будет захвачен и разграблен; не строил он и планов о дальнейшем, о тех днях, когда рыжая ведьма окажется в стенах Кро Ганбора. Маг размышлял о киммерийце и его сероликом спутнике – и, чем дольше он обдумывал эту проблему, тем ясней понимал, что выпускать этих людей из усадьбы Эйрима не стоит.

В конце концов, если Высокий Шлем не собирается прикончить их, есть и другие способы! Гор-Небсехт ни на миг не забывал, что в эйримовой цитадели обосновалась сотня его воинов, что возглавляют их два матерых волка и что сам Эйрим вряд ли решится защитить своих гостей, бродягу-киммерийца и серокожего. Зачем ему свары с могущественным чародеем? Если уж Эйрим подчинился один раз, в деле с походом на юг, почему бы ему не подчиниться и второй? Конечно, киммериец – гость, но Гор-Небсехт знал, что ваниры не слишком привержены законам гостеприимства. Нередко случалось, что хозяин закалывал спящего гостя, польстившись на его добро, или гость в пьяной драке пробивал секирой череп хозяину.

Размышляя о диких нравах ваниров, стигиец остановился у алтаря и властно простер над ним руку. Картина в полированном камне сменилась; теперь Гор-Небсехт видел не полутемный покой Эйрима с пятью фигурами за столом, а ложе из шкур, на коем распростерся Фингаст. Его посланец спал на спине, раскрыв рот, задрав вверх нечесаную бороду, и чародей с отвращением передернул плечами, представив, как воняет от него пивом, брагой и китовым мясом. Лицо ванира было перекошено, щека подергивалась; похоже, решил Гор-Небсехт, рыжая ведьма с далекого острова послала ему не слишком приятный сон. Затем стигиец прикрыл глаза и сосредоточился, пытаясь достучаться к дремлющему разуму Фингаста.

Он не мог передать ему связного указания, конкретной мысли, выраженной словами. Такое было лишь во власти божеств; лишь они могли внедряться в человеческое сознание – во сне либо наяву – и диктовать смертным собственную входа. Хотя Гор-Небсехт питал презрение ко всем богам, начиная от Митры, Подателя Жизни, и кончая мерзостным Нергалом, он признавался самому себе, что некоторые трюки из божественного арсенала ему не по плету. Даже если б вся его Сила была при нем! Тем более теперь, когда он лишился части магического дара…

Но Гор-Небсехт владел искусством передачи настроений. Не столь уж мало, если учесть, что к настроениям относятся гнев и ненависть, беспокойство и ревность, черное горе и беспричинная радость, апатия и жажда деятельности. Ее-то маг и пытался пробудить в Фингасте, внушив ему заодно и тревогу. Проснись, – повелевал Гор-Небсехт, – проснись, тупая скотина, враг рядом! Враг уже у двери, уже крадется к твоему ложу, уже занес над тобой топор! Проснись, рыжий боров! Ищи врага! Ищи высокого воина с черными волосами! Отправляйся к Эйриму – враг у него! Найди! Найди и убей!

Наконец ванир зашевелился, сел и нащупал рукоять лежавшего рядом меча. Обтерев покрытые испариной виски, Гор-Небсехт довольно кивнул. Он в последний раз пригляделся к лицу Фингаста, на котором сонная одурь сменялась решимостью, заметил, что тот посматривает на спящего рядом Торкола, и взмахнул рукой над своим каменным столом. Взору его снова открылись бревенчатые чертоги Эйрима и пятеро мужчин, сидевших за столом.

Они едва успели допить бочонок аквилонского и прикончить блюдо с горячим китовым мясом, как дверь распахнулась. Не та дверь, прорубленная у очага, что вела в Длинный Дом, а та, что выходила наружу, к заднему двору, выгребным ямам, кузнице и судовому хранилищу.

Пирующие сидели к ней лицом и спиной к огню, и никому не пришлось оборачиваться, когда на пороге возникли две рослые фигуры в медных кольчугах. Конан заметил, что один из незваных гостей молод, примерно его лет, с длинными рыжеватыми усами, свисавшими ниже подбородка; другой был постарше, с решительным и мрачным лицом и рваным шрамом на щеке. У обоих к поясам были подвешены мечи; старший держал в руках топор, а младший – боевую палицу с бронзовыми шипами.

– Пьете? – пробурчал воин со шрамом вместо приветствия. – Веселый пир, я вижу! А по какому случаю?

Эйрим вскочил, грозно насупив брови, – Каков бы ни был случай, Фингаст, ты не должен врываться ко мне, да еще вооруженным! Клянусь челюстью Имира, я этого не потерплю!

– Потерпишь, – сказал молодой – видимо, Торкол, как догадался киммериец. – Потерпишь, Эйрим, сын Сеймура. Не то наш господин…

– Знаю, знаю! – Хозяин Рагнаради махнул рукой. – Не то ваш господин сделает так, что я не доживу до зимы! И никто не доживет в моем жалком крысятнике! Господин повелевает ураганами, и сметут они в море и дома мои, и корабли, и запасы пива, и людей – всех до последнего раба! – Постепенно голос Эйрима возвышался; теперь он почти кричал. – Все это мне известно, Торкол-отцеубийца, только я ведь против господина вашего не умышляю! Пью – свое, и ем – свое, и пирую со своими людьми!

– А этот тоже твой? – Фингаст ткнул секирой в сторону Конана.

– Мой! Брат мой Конан!

– Не похожи вы на братьев, – угрюмо заявил воин со шрамом. – У нас, ваниров, золото в волосах, а этот черен, как ненастная ночь.

Конан встал, обошел вокруг стола и с угрозой уставился на Фингаста.

– У одних ваниров и впрямь золото в волосах или благородная бронза, – сказал он, – а у других – сущее дерьмо! Хоть цветом и схоже с золотом, да не то! Дерьмо в волосах, дерьмо в голове, а на устах – речи смрадной гиены. Ты, верблюжья моча, почему сюда ворвался? – Тут киммериец перевел взгляд на Торкола: – А ты, усатый шакал, зачем грозишь брату моему Эйриму? Или он в своем доме уже не хозяин? Прах и пепел! Два недоумка дерзят вождю, храброму сыну Сеймура Одноглазого! Клянусь Кромом, таких у нас в Киммерии вяжут да бросают живьем в выгребные ямы!

Не всякий мог потягаться с Конаном в сквернословии. Лица воинов Гор-Небсехта сначала побледнели, затем побагровели; наконец Фингаст прорычал:

– У вас в Киммерии никого не бросают в выгребные ямы, хорек! У вас и ям-то таких нету! Всем известно, что киммерийцы гадят под себя, да еще по заднице размазывают!