Конан и грот Дайомы - Мэнсон Майкл - Страница 51

– Разве память о любви может превратиться в проклятие? – Зийна улыбнулась и закрыла глаза. Страх больше не терзал ее; она знала, что дочь Имира не приблизится к возлюбленному. Слишком она боялась зачарованной стали!

Под веками пуантенки проплыло видение горного склона, одетого зеленью, спускавшегося к берегу Алиманы. Среди зеленых трав мчался всадник на гнедом коне; глаза его были сини, как небо на закате, за плечами струился алый плащ, кольчуга сияла как светлые воды Хорота, а в руке рыцаря блестело золотое копье…

Десять ледяных стрел вырвались из пальцев снежной девы и ударили в тело Зийны. Снег перестал падать, тучи неторопливо потянулись к востоку, к далеким горам, обители мрачного Имира, и вместе с ними исчезла Орирга.

Толстый ствол сосны догорал, рассыпался рдеющими углями, улетал в небо черным дымом, Дерево исчезло, обратилось в пепел и прах, а вместе с ним стало прахом и прекрасное тело Зийны. Лишь кучка обгорелых гостей дымилась посреди погребального костра. Конан собрал их, завернул в плащ из волчьего меха, велел Идрайну наклонить большой валун и спрятал под ним скорбные останки. Он не знал, как хоронят в Пуантене: то ли опускают в могилу, то ли насыпают над покойным курган, то ли заливают тело медом и хранят в семейной усыпальнице, то ли пускают по течению Хорота либо Алиманы в погребальном челне. Любой из этих обычаев он не смог бы соблюсти в ванахеймской тундре – разве что закопать Зийну во влажную от растаявшего снега землю. Но он не хотел расставаться с ней, бросив в этой грязи, а потому предпочел костер. Велика очистительная сила пламени и угодна светлым богам! Огонь спалит мертвую плоть и выжжет все грехи… Хотя какие у нее грехи? – горестно размышлял Конан, опустившись на колено перед могильным валуном. Какие грехи? Она была добра и отважна, и она любила его. Она спасла ему жизнь… жизнь вечного скитальца, пирата, наемника, беспутного бродяги… Может, это и есть самый тяжкий ее грех…

Он поднялся и, повернувшись к камню спиной, забыл о Зийне. Забыл на время, до тех пор, пока лицо ее вдруг не всплывет в памяти, подобно лицам прочих женщин, которые любили его. Об одних он вспоминал с усмешкой – как о Кареле, атаманше разбойничьей шайки с Карпашских гор, о туранской чародейке Илльяне или офирской принцессе Синэлле; о других – таких, как Белит – с печалью и горечью. Впрочем, подобных Белит было немного; возможно, и никого.

Но, выбросив из головы мысли о погибшей пуантенке, Конан не забыл увеличить счет, который будет предъявлен Гор-Небсехту, стигийскому колдуну. Список, начинавшийся с кормчего Шуги, возрос еще на одного человека – а может быть и на двух, если занести в него Тампоату, Конечно, он пал не от чар колдуна, но несомненно Гор-Небсехт являлся косвенным виновником гибели пикта. Не с Идрайна же, безмозглого истукана, спрашивать за эту смерть!

– Пойдем, нечисть, – кивнув головой серокожему, Конан зашагал вдоль прибрежных утесов на север, к бухте Рагнаради. К богатой усадьбе Эйрима, вождя сотен воинов, хозяина трех кораблей; Эйрима, у которого, похоже, имелись свои счеты с проклятым стигийцем.

Он двигался быстро, согреваясь ходьбой и чувствуя, как постепенно разжимаются ледяные когти стужи, как кровь начинает бурлить в жилах, и мышцы становятся послушными и гибкими. Поглядывая в сторону тундры, где еще недавно бушевала пурга и среди снежных змей извивалось тело Орирги, дочери И мира, Конан злобно кривился и думал о том, что было б умней не глядеть на ее пленительные танцы, а сразу ткнуть плясунью ножом. Хотя по давнему опыту он знал, что снежные девы быстры и увертливы – поди догони!

Когда-то он чуть не догнал одну из них… там, на востоке Ванахейма, у гор с ледяными вершинами, рядом с самой обителью мрачного великана… Чуть не догнал имирову дочь красавицу Атали, сестру Орирги… Да только вывернулась она из рук, зачаровала, заморозила, вызвала грозного своего отца – тем и кончилась та погоня. А с ней могла кончиться и жизнь киммерийца, если б не нашли его асы-побратимы Ньорд и Хорса.

Конан сплюнул и пробормотал проклятье, послав в пасть шакала все отродья ледяной пустыни, их дочерей, сынов и предков до десятого колена. К Нергалу эту Ориргу! Может, и хорошо, что он не бросился на снежную деву с заколдованным клинком… Если б удалось поразить ее, сила ножа иссякла бы – и как тогда справиться со стигийцем, владыкой Кро Ганбора?

Выходит, размышлял Конан, Зийна оказала ему двойную услугу – и жизнь спасла, и клинок сохранила. Вот только как ей это удалось? Как одолела она Ориргу?

Он долго думал над этим, но так и не нашел ответа.

Идрайн очнулся почти одновременно с хозяином.

На этот раз сон голема был неглубок и не походил на то колдовское забытье, в которое его погрузили чары Зартрикса, друида пиктов. Когда разыгралась пурга, и снежные змейки стали плясать перед Идрайном, гипнотизируя и навевая сладкую дрему, он сразу понял, что колдовство это ничем опасным ему не угрожает. Оно было гибельным для господина, обладавшего душой – и, значит, подверженного многим страстям, включая сюда и плотские желания. Но Идрайн их не испытывал; не боялся он также и замерзнуть во время сна, а потому позволил себе вздремнуть.

Конечно, ему полагалось встать на защиту господина, но чутье и здравый смысл подсказывали голему, что секира его и каменные кулаки бессильны против ветра, снега и холодных белых змей, метавшихся по равнине. Можно рубить твердое, железо или скалу, – размышлял он, – можно рубить мягкое, дерево или человеческую плоть. Но слишком мягкое и текучее, подобное воде или воздуху, не разрубишь – а значит, и не победишь. К чему же стараться? Идрайн не умел воевать с бесплотными призраками и не собирался этого делать.

Итак, он погрузился в дремоту, навеянную колдовским танцем Орирги. Он уже овладел этим искусством и даже научился видеть сны, в которых мнилась ему иная жизнь, иное существование, более яркое и полное, чем то, которое он вел наяву. Но, как было уже сказано, сон его был неглубок, и для пробуждения не понадобились магические средства – ничего похожего на алый жезл, черный нож, золотой браслет, зеленую чашу, синий бархат, белый камень и волшебную радугу Дайомы. Кончилась пурга, развеялись тучи, пригрело солнце – и теплые его лучи оживили голема. Идрайн очнулся, вспомнил, где находится, и посмотрел на господина.

Тот двигался с трудом, будто полузамерзший краб, и был темен и хмур. Разумеется, из-за своей женщины, чье мертвое тело лежало у погасшего костра. Чувства, которые их соединяли, оставались для Идрайна загадкой и поводом для раздумий, ибо голем ничего не знал о любви, не ведал счастья обладания и горестной муки потери. Повинуясь приказу, он передвинул сосновый ствол и долго следил, как господин непослушными руками бьет кремнем по огниву, высекает огонь, подбрасывает в него ветви, раздувает пламя. Потом костер разгорелся, и Идрайну стало ясно, что господин раскладывал его не ради тепла. Он опустил в огонь свою женщину и стоял рядом, пока тело ее не превратилось в горсточку праха и почерневших костей.

Смысл обряда был непонятен голему – как непонятны были слова проклятий и молитв, срывавшиеся с губ господина. Тот поносил богов на двадцати языках, то грозил им, то ревел дикие погребальные гимны, то в гневе скрипел зубами. Идрайн, никогда не видевший охваченного горем человека, следил за ним со странным чувством, напоминавшим недоумение.

Однако, не познав магию добра и волшебство печали, скрытые от лишенного души существа, Идрайн все-таки научился у господина многому – тому, что воспринималось не чувствами, а разумом.

Господин был жесток и беспощадно расправлялся с каждым, кто вставал на его пути. Господин верил лишь в свою силу, в мощь острой стали, в свое превосходство над врагом; всякий враг становился мишенью для его копья, поживой для клинка. Господин был резок, и в речах своих не щадил ни людей, ни богов; первые были ублюдками, лесными крысами, ослиным калом и блевотиной Нергала; вторые – за исключением, разумеется, Крома – сворой недоумков, захвативших власть над миром. Господин был хитер; если лживое слово, обман и притворство вели к цели быстрей оружия, он лгал, обманывал и притворялся – как, к примеру, на зингарском корабле. И, наконец, господин был вероломен, потому что дважды бросал Идрайна, никак не заботясь о дальнейшей его судьбе и о том, сумеет ли верный слуга выполнить повеления госпожи Дайомы и удостоиться ее награды.