Газель с золотыми копытцами : сказки Северной Африки - Коллектив авторов - Страница 2

Впрочем, во многих сказках о животных нет и намека на потустороннее. В своей назидательности они приближаются к притчам и басням. Характерно, что у таких сказок часто бывают афористические концовки, напоминающие басенную мораль. Среди нравоучительных сказок выделяется сказка «Об умном мышонке», спасшемся от когтей своего вероломного друга котенка чтением Корана. С простодушным лукавством сказка оставляет открытым вопрос, что же спасло мышонка — чтение Корана или благочестивое недомыслие друга-врага.

При чтении сказок мы то и дело находим знакомые мотивы, ситуации и положения. Встретится нам сказка «Муравей и Сверчок», напоминающая известную басню «Стрекоза и Муравей». Еж и шакал делят урожай, и еж берет себе вершки, то есть зерно, а шакал, несведущий в земледелии, получает корешки. Под африканским солнцем бессмысленно приговаривать: «мерзни, мерзни, волчий хвост», но сходный мотив легко распознается: жадная гиена пытается ловить рыбу хвостом, и громадный краб хватает ее за хвост.

Более сложные проблемы ставит перед исследователем сказка «Деревянная девушка». В сказке отец принимает свою дочь за свою жену, норовя нарушить запрет, древнейший из всех известных человечеству. Скрываясь от отцовских домогательств, девушка прячется внутрь деревянной куклы и выдает себя за деревянную. Чрезвычайно близка к африканской сказке украинская сказка «Юлианка, или Деревянное чудо» (Дерев'яне чудо. Ужгород, 1961, с. 12). Характерно, что и в той и в другой сказке девушка, сбрасывая свой деревянный панцирь, облачается в платья цвета яркого солнца и серебристо-лунного цвета. Подобный же мотив повторяется и в сказке «Девушка в сундуке». Красавица должна побывать в деревянном сундуке, откуда она выходит, прекрасная и сияющая, как солнце. Очевидно, функция дерева одинакова в славянской и африканской сказке. Дерево преображает человека. Нужно пройти через дерево, чтобы обрести вселенскую красоту. Так воспоминание о древних обрядах, сохраненное сказкой на протяжении тысячелетий, превращается в поэтическое прославление красоты, основанной на стихийном единении человека и вселенной.

Союз с представителями животного мира спасает и возвеличивает героев сказок «Благодарная рыба» и «Молодой принц». Это варианты всемирно распространенных сказок о благодарном животном или волшебном помощнике. Сказка «Молодой принц» иногда озадачивает читателя близостью с известной русской сказкой об Иване царевиче, Жар-Птице и о Сером Волке. Не менее разительные совпадения обнаруживает марокканская сказка «Двое сирот» с русской сказкой «Сестрица Аленушка и братец Иванушка», правда, выпив запретной воды, братец превращается не в козленка, а в газеленка, но и козленок, и газеленок жалуются сестрице-утопленнице, в сущности, одними и теми же словами, а сестра в русской сказке отвечает: «Люта змея мне сердце высосала», тогда как в марокканской сказке сестру в колодце, действительно, удерживает удав.

Подобные переклички и совпадения, естественно, наводят на мысль о прямом заимствовании, однако теория заимствований в фольклоре далеко не все объясняет. Во-первых, одинаковые сюжеты и мотивы возникают в творчестве народов, культурные контакты между которыми в прошлом были маловероятны и не прослеживаются. Во-вторых, чужеродное не заимствуется и не прививается. Фольклор формируется на общей почве, чьи порождения не могут не напоминать друг друга иногда вплоть до почти зеркального сходства. Этой общей почвой для человечества является его социально-историческая жизнь.

По-видимому, всем народам уже в доисторической древности были свойственны так называемые обряды инициации, то есть посвящения, через которое подростки приобщались к миру взрослых. Обряды инициации обычно совершались в глухом лесу. Поэтому путь сказочного героя так часто пролегает через лес. В сказке осталась память о мучительных и жутких обрядах инициации. Их олицетворяет зловещая старуха, которая овладевает в лесу заблудившимися детьми и намеревается их съесть. Такова людоедка Иемма Джида, чье родство с нашей бабой-ягой бросается в глаза. Иемма Джида — исчадие дремучего леса. Недаром, когда она засыпает, у нее в утробе начинает стонать и завывать как бы целый лес вместе со своими свирепыми обитателями. Впрочем, в образе бабы-яги различаются еще более древние черты, в которых усматривается и предполагаемая благотворность посвящения. Баба-яга иногда кормит и поит героев, наставляет их на путь истинный. Гостеприимство же Иеммы Джиды лишь коварно и губительно, оно грозит гостю съедением. В сказке «Братья» юношу проглатывает и вновь изрыгает некое чудовище. Это рудименты древнего обряда, когда предполагалось, что посвящаемый должен пройти через чрево тотемного (родственного) животного и тем самым обрести особую жизненную силу. Однако в сказках Северной Африки герой гораздо чаще вступает в бой с чудовищами, подобно Персею, одерживая победу над темными силами земли. Торжествующий африканский Персей обретает свою Андромеду, избавив ее от чудовища. (Кстати, в античном мире Андромеда не чужда Африке, она дочь эфиопского царя.)

На африканской почве и вариант известной сказки о живой и мертвой воде приобретает особый колорит. Мудрый Мухаммад, разрубленный на куски, чтобы вновь срастись, напоминает этим древнеегипетского Осириса. А бабу-ягу в благожелательной ипостаси замещают мудрые наставники мужского пола. Того, кто женился на двоюродной сестре, спасает святой старец, которого удачливый охотник не забывает оделять дичью. Мудрому Мухаммаду в сказке «Черный ворон и белый сыр» покровительствует шейх Махмуд, а юным героям сказки «Птица мудрости» предстает человек, чье зеленое одеяние сразу позволяет узнать в нем Хадира, или Хызра, действующее лицо сказаний, широко распространенных в мусульманском мире. Фольклорная традиция приписывает Хадиру бессмертие. Встреча с ним приносит счастье. Само имя «Хадир» означает «зеленый» и как бы свидетельствует о целительной силе вечного произрастания.

Однако, даже если мы не ошибаемся, вскрывая и описывая историческую, вернее, доисторическую обусловленность сказки, это вовсе не значит, что мы тем самым объясняем ее уникальную живучесть и бесспорную художественную действенность, ощутимую и в современной культуре. Если бы сказка была лишь достоверным свидетельством отдаленного прошлого, она, несомненно, представляла бы интерес для историков и этнографов, но тогда спрашивается, почему сказка продолжает оставаться просто захватывающим чтением? С другой стороны, при очевидной близости сказочных сюжетов и мотивов отважится ли кто-нибудь всерьез утверждать, что они одинаковы или тождественны в сказках разных народов? Тогда достаточно было бы издать один сводный сборник «Сказки человечества». Между тем сказки недаром называют народными. Именно в сказках при всем их сходстве, пересечениях и перекличках отчетливее всего проявляется то своеобразное, что составляет неповторимую душу каждого народа. Проблема художественной действенности и проблема, так сказать, всемирной народности тесно переплетаются, когда речь идет о сказке. Сказка имеет свою семантику. Мотивы и детали сказок соотносятся, образуя единую систему, подобную языку, на котором каждый народ говорит по-своему, и человечество в наше время продолжает нуждаться в этом языке.

Сказка выглядит как предшественница художественной прозы. Дело обстоит, однако, сложнее. Ритм, рифма, стихотворные вставки, столь свойственные сказке, нельзя причислить к стилистическим украшениям. Уже в древности сказка отличалась от мифа также и складом повествования. Сказка всякий раз возникает заново при участии слушателя или читателя. Она не просто рассказывается, она разыгрывается. Сказка действенна, потому что сказка — действо. Сказка — не столько эпос, сколько театр своего рода. Игровое действо очень заметно в сказке нуэров «Чтобы земля не тряслась». В ней характерный жест африканца, его упругая стремительная походка.

Многие народности Северной Африки находятся в стадии формирования, что ставит перед исследователями их фольклора специфические задачи. А пока нашего внимания не может не привлечь одна особенность северо-африканских сказок: среди них решительно преобладают волшебные сказки. Эта особенность коренится в исторической действительности Северной Африки. На протяжении веков там соседствуют, сосуществуют и взаимодействуют самые различные социальные уклады. Некоторые племена еще живут в условиях, близких к первобытным, занимаются охотой и собирательством. Другие освоили скотоводство или вступили в раннеземледельческий период. И основы всех этих архаических укладов, нравов и обычаев подвергаются мощному давлению урбанистической стихии. Всюду дает себя знать город со своими ремеслами, соблазнами и конфликтами, уже по-современному цепкими. Уроженец Северной Африки живет как бы одновременно в разных эпохах, что может иногда придавать его духовной жизни исключительную напряженность. На такую ситуацию по-своему реагирует фольклор. Для некоторых племен и народностей Северной Африки все еще актуальна близость волшебной сказки к ее мифологическим и обрядовым истокам. В то же время волшебное в сказке трансформируется, когда с волшебным переплетается социальное.