История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6 - Казанова Джакомо - Страница 52

– Вы считаете, что вы свободны в Венеции?

– Настолько, насколько можно быть свободным под аристократическим управлением. Свобода, которой мы пользуемся, не настолько велика, как та, что существует в Англии, но мы довольны. Мое заключение в тюрьму было, например, жестоким актом деспотизма, но, зная, что я злоупотреблял свободой, я иногда нахожу, что они были в чем-то правы, заключив меня без обычных формальностей.

– В таком случае, никто не свободен в Венеции.

– Может быть и так, но согласитесь, что для того, чтобы быть свободным, достаточно верить, что ты свободен.

– Я не соглашусь с этим так легко. Аристократы, даже члены правительства, не свободны, так как, например, не могут путешествовать без разрешения.

– Это закон, который они приняли сами, чтобы сохранить свой суверенитет. Вы скажете, что житель Берна не свободен, поскольку он подчиняется законам о роскоши? Тот самый, который и является законодателем.

Чтобы сменить тему, он спросил, откуда я еду.

– Я еду из Рош. Я не мог уехать из Швейцарии, не повидав знаменитого Галлера. Я отдаю честь ученым, моим современникам; вы мне остались на закуску.

– Г-н Галлер вам должен был понравиться.

– Я провел у него три прекрасных дня.

– Я вас поздравляю. Следует стать на колени перед этим великим человеком.

– Я тоже так думаю. Вы отдаете ему должное, и мне приятно, что и он отвечает вам тем же.

– Ах, ах! Весьма возможно, что мы оба ошибаемся.

При этом ответе, всем достоинством которого была его быстрота, все присутствующие зааплодировали.

Больше не говорили о литературе, и я остался молчащим персонажем, вплоть до момента, когда г-н де Вольтер удалился, и я подошел к м-м Денис спросить, не нужно ли ей чего в Риме.

Я ушел, вполне довольный моей встречей, в этот последний день, с этим атлетом разума. Но у меня осталось против него предубеждение, заставлявшее меня последующие десять лет критически относиться к тому, что я читал, старого и нового, из того, что этот великий человек выносил и выносит на публику. Сегодня я переосмысливаю это, хотя, когда я читаю то, что опубликовал против него, я нахожу, что был прав в моей критике. Я должен умолкнуть, уважать его и усомниться в моих суждениях. Я должен подумать о том, что без насмешек, из-за которых он мне так не понравился в тот третий день, я бы его совершенно идеализировал. Одно это соображение должно было бы ввергнуть меня в молчание, но человек в гневе полагает себя во всем правым. Потомство, читая меня, занесет меня в число Зоилов, и весьма скромное возмещение, которое я воздаю ему сегодня, возможно, не будет прочитано.

Я провел часть ночи и следующего дня за записью трех бесед, которые я вел с ним, и которые сейчас излагаю в сокращении. Ближе к вечеру за мной пришел синдик и мы отправились ужинать с его тремя девицами.

Те пять часов, что мы провели с ними, мы предавались всем безумствам, что мог измыслить мой ум. Я обещал, покидая, увидеться с ними по моем возвращении из Рима, и сдержал свое слово. Я выехал из Женевы на следующий день, пообедав прежде с моим дорогим синдиком, который провожал меня до Аннеси, где я провел ночь. На следующий день я обедал в Экс-ан-Савой, намереваясь переночевать в Шамбери, но фортуна этому воспротивилась.

Экс-ан-Савой – захудалое местечко, где есть, однако, минеральные воды и где в конце лета собирается бомонд. Я ничего этого не знал. Я очень спокойно и скромно обедал, намереваясь сразу уехать в Шамбери, когда увидел входящую группу людей, очень веселых, приличного вида, мужчин и женщин, которые направлялись занять место за столом. Я смотрю, не двигаясь, возвращая кивком головы реверансы тем, кто мне их оказывает. По разговорам я понимаю, что весь этот народ находится там на водах. Мужчина импозантного вида подходит вежливо ко мне и спрашивает, не направляюсь ли я в Турин; я отвечаю ему, что еду в Марсель.

Их обслуживают, и они все садятся за стол. Я вижу симпатичных женщин и мужчин, по виду могущих быть их мужьями или любовниками. Я решаю, что в этом месте есть чем развлечься. Все эти люди говорят между собой по-французски или на пьемонтском диалекте и держатся непринужденно; я решаю, что если подвернется случай, я легко могу согласиться провести здесь ночь.

Я кончил обедать, когда они еще не приступили к жаркому, а мой кучер мог выехать не раньше чем через час. Я подошел к красивой женщине и сделал ей комплимент по поводу того, какую пользу должно быть принесли ей воды Экса, поскольку аппетит, с которым она ест, пробуждает такой же у тех, кто на нее смотрит. Она бросает мне в ответ, живым тоном, что я могу убедиться, что прав, присев рядом с ней, и в то же время предлагает мне кусок жаркого, которое им подали. Место рядом с ней незанято, я принимаю вызов и ем, как будто еще не обедал.

Тут я слышу голос, который говорит, что это место аббата, и другой голос, который отвечает, что уже полчаса, как тот уехал. Почему уехал? – говорит третий, – он должен был оставаться здесь еще восемь дней. Говорят тихо, шушукаются, но отъезд аббата меня не интересует, я продолжаю есть, занимаясь только дамой, которая подкладывает мне лучшие куски. Я говорю Ледюку, который стоит позади моего стула, заказать мне шампанского; дама его любит, и я оказываюсь прав; весь стол тоже заказывает шампанского. Я вижу, что она развеселилась, я болтаю ей глупости и спрашиваю, всегда ли она требует доказательства правоты у тех, кто с ней заигрывает. Она отвечает, что те несколько не стоят и труда. Красива, с умом – я думаю о том, чтобы найти хороший предлог, чтобы отложить отъезд, и случай мне его предоставляет.

– Вот, – говорит некая дама красотке, что пьет со мной, – вполне, кстати, свободное место.

– Очень кстати, потому что мой сосед меня утомлял.

– У него не было аппетита? – спрашиваю я.

– Ба! У игроков аппетит только на деньги.

– Обычно так; но у вас необыкновенные способности, потому что я в жизни не обедал два раза подряд.

– Это нарочно. Готова поспорить, что вы не будете ужинать.

– Спорим, что буду.

– Спорим на ужин, но я хочу видеть.

– Идет.

Весь стол аплодирует; дама краснеет от удовольствия, и я приказываю Ледюку пойти сказать кучеру, что я уезжаю только завтра.

– Я заказываю ужин, – говорит дама.

– Да, потому что это вы за него заплатите. Мое дело, в нашем споре, держаться стойко. Если я съем больше вас, я выиграл.

С окончанием обеда человек с импозантным лицом спросил карты и составил маленький банчок в фараон. Я подождал. Он положил перед собой двадцать пять пьемонтских пистолей и немного серебра, чтобы развлечь дам. В банке оказалось около сорока луи. В первой талье я оставался только зрителем и увидел, что банкёр играет честно. Когда он смешал карты для следующей тальи, красивая дама спросила меня, почему я не играю. Я ответил ей на ушко, что она заставила меня потерять аппетит к деньгам; она улыбнулась. После этого заявления, сочтя себя обязанным, я достал из кошелька сорок луи, и проиграл их в двух тальях. Я поднялся, ответив на соболезнования банкёра, что я никогда не рискую суммой, большей той, которая составляет банк. Кто-то из компании спросил меня, знаю ли я аббата Жильбера; я ответил, что был знаком с одним по Парижу, он был из Лиона и был должен мне свои уши, которые, соответственно, я ему отрежу повсюду, где его встречу. Спрашивавший мне не ответил, и компания хранила молчание, не показывая вида. Я увидел, что этот аббат Жильбер – это, должно быть, тот, чье место я занял. Увидев мой приезд, он улепетнул. Я доверил ему в моем доме в Малой Польше кольцо, которое стоило мне в Голландии пять тысяч флоринов, и на другой день он скрылся.

Когда все вышли из залы, я спросил Ледюка, хорошо ли я устроен. Он отвел меня в большую комнату без мебели в старом доме, в сотне шагов от гостиницы, в котором все остальные комнаты были заняты. Хозяин гостиницы мне сказал, что у него нет другой комнаты, кроме этой, и что он велит принести сейчас кровать, стулья и столы. Мне пришлось там устроиться. Я сказал Ледюку, чтобы ложился в той же комнате и чтобы принес туда весь мой багаж.