История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6 - Казанова Джакомо - Страница 48

– Вся Европа, – сказал он мне, – узнает от меня самого о том скромном возмещении, которое я должен принести самому великому гению, которого она произвела.

Неудовлетворенный своей хвалой, он дал мне назавтра свой перевод станса Ариосто: Quindi avvien che tra priacipi e signori[38]. Вот этот перевод:

В конце повествования, которое вызвало в адрес Вольтера аплодисменты присутствующих, несмотря на то, что ни один из них не понимал итальянского, м-м Денис, его племянница, спросила, не нахожу ли я, что тот большой отрывок, который продекламировал ее дядя, – один из самых прекрасных в творчестве великого поэта.

– Да, мадам, но не самый прекрасный.

– И тот другой провозглашен самым прекрасным?

– Так должно быть, без него не проявился бы апофеоз сеньора Лодовико.

– Так его уже объявили святым[39], я и не знала.

Раздался всеобщий смех по поводу реплики м-м Денис, Вольтер засмеялся первый, но не я, – я сохранял полную серьезность. Вольтер, задетый моим серьезным видом, сказал:

– Я знаю, почему вы не смеетесь. Вы считаете, что этот фрагмент – сверхчеловеческой силы, и его называют божественным.

– Совершенно верно.

– Что же это за фрагмент?

– Тридцать шесть последних стансов двадцать третьей песни, которые содержат техническое описание того, как Роланд сходит с ума. С тех пор, как существует человечество, никто не знает, как человек сходит с ума, за исключением Ариосто, который смог это описать, и который к концу своей жизни сам тоже сошел с ума. Эти стансы, я уверен, заставят вас содрогнуться, они вселяют ужас.

– Я помню их, они внушают неимоверную любовь. Мне не терпится их перечитать.

– Месье, может быть, будет столь любезен, их нам прочесть, – говорит м-м Денис, кинув тонкий взгляд на своего дядю.

– Почему нет, мадам, если вы будете столь добры меня послушать.

– Вы взяли на себя труд заучить их наизусть?

– Поскольку я перечитывал Ариосто два-три раза в год с возраста пятнадцати лет, неудивительно, что все запечатлелось в моей памяти без малейших усилий с моей стороны, за исключением, вынужден отметить, его избранных генеалогий и исторических трудов, которые лишь перегружают ум, не задевая сердца. Только Гораций остался в моей душе весь без исключения, несмотря на стихи, зачастую слишком прозаические, его «Посланий» (Epitres).

– Оставим Горация, – добавил Вольтер, – но это много, потому что речь идет о сорока шести больших песнях.

– Точнее, пятьдесят одной.

Вольтер промолчал.

– Поглядим, поглядим, – снова начала м-м Денис, – сорок шесть стансов, что заставляют дрожать и дают автору титул божественного.

Я прочел их, но не декламируя, как мы это делаем в Италии. Ариосто, чтобы нравиться, не нуждается в декламации, достаточно монотонного пения, поток которого придает им выразительность. Французы правы, находя это пение невыносимым. Я их прочел, как если бы это была проза, оживляя интонацией, глазами, всеми изменениями голоса, необходимыми для выражения чувства. Они смотрели и ощущали выражение чувств. Смотрели и ощущали усилие, которое я употреблял, чтобы сдержать слезы, и они плакали; но когда я перешел к стансу:

Мои слезы выкатились из глаз столь стремительно и столь обильно, что все в компании также заплакали, м-м Денис содрогнулась и Вольтер подбежал и обнял меня; но он не смог меня прервать, потому что Роланд, впадая в окончательное безумие, должен заметить, что он находится в той же кровати, где Анжелика еще недавно находилась обнаженная в объятиях счастливейшего Медора, – то, что содержится в следующих стансах. Мой голос, жалобный и скорбный, сумел передать ужас, вызываемый его неистовством, побуждающим его творить своей невероятной силой разрушения, которые способны творить лишь землетрясение или молния. По окончании своего чтения я грустно принял комплименты всей компании. Вольтер воскликнул:

– Я всегда говорил: если вы хотите, чтобы плакали, – плачьте; но чтобы плакать, надо чувствовать, тогда слезы идут из души.

Он обнял меня, он меня поблагодарил и предложил завтра снова прочесть те же стансы и снова плакать. Он взял с меня на это слово.

Продолжая разговор об Ариосто, м-м Денис сказала, что удивительно, что Рим не внес его в индекс. Вольтер на это ей сказал, что наоборот, папа Лев X в своей булле отлучил от церкви тех, кто осмелится его осудить. Две великие фамилии – д’Эсте и Медичи – его поддержали:

– Без этого, – добавил он, – лишь одного стиха, о передаче Рима, что Константин сделал Сильвестру в «Даре Константина», где он говорит, что там «puzza forte»,[41] достаточно, чтобы защитить поэму.

Я сказал ему, предварительно попросив прощения, что стих, который заставляет кричать еще сильнее, это тот, где Ариосто ставит под сомнение восстание из мертвых всего человеческого рода в конце света.

– Ариосто, – сказал я ему, – говоря об отшельнике, который хочет помешать Родомонту овладеть Изабеллой, вдовой Зербино, рисует Африканца, который, раздосадованный его проповедью, хватает его и забрасывает так далеко, что тот разбивается о скалы, оставшись замертво, «Che al novissimo di forse fia desto»,[42] пока тот не возродится.

Эта сила, которую поэт использует лишь как риторическое украшение, вынуждает кричать, что заставляет поэта смеяться.

– Досадно, – говорит м-м Денис, что Ариосто не отказывается от этих гипербол.

– Молчите, племянница, они все исполнены знания и все очень красивы.

Мы поговорили также и о других материях, сплошь литературных, и, наконец, заговорили о скандале с «Шотландкой», пьесой, сыгранной в Золотурне. Они всё об этом знали. Вольтер сказал, что если я хочу играть у него, он напишет г-ну де Шавиньи пригласить м-м прибыть играть Линдан. и что он возьмет на себя роль Монроза. Я поблагодарил его, сказав, что м-м в Базеле, и что в любом случае, я должен уехать послезавтра. Он возопил в негодовании, поднял на ноги всю компанию, и заключил, что мой визит станет оскорбительным, если я не останусь еще хотя бы на неделю. Я ответил, что, поскольку я направлялся в Женеву всего лишь для того, чтобы повидаться с ним, мне нечего здесь больше делать.

– Вы приехали сюда, чтобы что-то мне сказать, или чтобы я вам что-то говорил?

– В основном, чтобы вы мне что-то говорили.

– Тогда останьтесь здесь хотя бы на три дня и приходите ко мне каждый день обедать, и мы поговорим.

Так я оказался приглашен, и на этом откланялся, направившись в мою гостиницу, где предстояло мне о многом написать.

Синдик города, которого я здесь не назову, и который провел день у Вольтера, явился четверть часа спустя, попросив оставить его поужинать со мной.

– Я присутствовал при споре, который случился у вас с этим великим человеком, но ничего не говорил. Мне хотелось бы провести часок с вами наедине.