История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6 - Казанова Джакомо - Страница 31

Бой часов известил, что я должен уйти; я поднялся, дав ей самый нежный поцелуй, и вернулся в свою комнату, где, в самом полном удовлетворении сердца погрузился в сон. Я проснулся в девять часов и увидел М., который с видом глубокого удовлетворения показал мне письмо, только что полученное им от своего кузена, которое возвещало о его благополучии. Он пригласил меня прийти принять шоколаду в его комнате, пока его жена занимается туалетом. Я поспешно надеваю домашнюю пижаму, и в тот момент, когда собираюсь выйти вместе с М., вижу входящую Ф., которая с оживленным видом говорит, что она меня благодарит, и что она уезжает в Золотурн.

– Подождите четверть часа, мы пойдем завтракать вместе с М-м М…

– Нет; я только что пожелала ей доброго утра, и я уезжаю. Адьё.

– Адьё, мадам.

Едва она вышла, М. спросил у меня, не сошла ли она с ума. Он мог бы в это поверить, потому что хотя бы из вежливости она должна была бы подождать до вечера, чтобы уехать вместе с М. и М-м.

Мы идем завтракать и обмениваемся комментариями к этому внезапному отъезду. Затем мы выходим, чтобы пройтись по саду, где находим мою бонну, к которой подходит М. Мадам мне кажется слегка подавленной, и я спрашиваю, хорошо ли она спала.

– Я спала только четыре часа, напрасно прождав вас в постели. Какое препятствие могло помешать вам прийти?

Этот вопрос, которого я никак не ожидал, заледенил мне кровь. Я смотрю на нее, я не отвечаю, я не могу оправиться от изумления. Я пришел в себя, ощутив ужас, догадавшись, что та, что была в моих объятиях, была Ф. Я отступил в сень деревьев, чтобы скрыть смятение, которое нельзя себе и представить. Я почувствовал себя умирающим. Чтобы остаться на ногах, я оперся о дерево. Первая мысль в моей голове, мысль, которую я сразу отбросил, была та, что М-м М… хочет отречься от содеянного; любая женщина, которая отдается кому-то в темном месте, имеет право отказаться от того, что было, и невозможно уличить ее во лжи; но я слишком хорошо знал М-м…, чтобы допустить, что она способна на столь низкое вероломство, неведомое никому из женщин, кроме настоящих монстров – ужаса и позора людского рода. Я в тот же миг увидел, что если она сказала, что напрасно ждала меня, для того, чтобы доставить себе развлечение моим удивлением, она лишена деликатности, потому что в материи этого рода малейшее сомнение может убить чувство. Я, наконец, увидел правду. Ф. ее заменила. Как она это сделала? Как она все узнала? Узнать это можно было путем рассуждения, и рассуждение пришло вслед за идеей, поразившей ум, который, вслед за унижением, растерял в значительной мере свою силу. Я находился в ужасающей уверенности, что провел два часа с монстром, вышедшим из ада, и мысль, которая меня убивала, была та, что я не мог не признать, что ощущал себя тогда счастливым. Я не мог себе этого простить, потому что различие между одной и другой было огромным и достаточным, чтобы привести к безошибочному суждению все мои чувства, из которых, однако, не были задействованы зрение и слух. Но этого было недостаточно, чтобы меня извинить. Мне должно было бы хватить и осязания. Я проклял любовь, природу и мою подлую слабость, когда согласился сохранить у себя этого монстра, который обесчестил моего ангела и сделал меня неприятным самому себе. В этот момент я приговорил себя к смерти, но решил, прежде чем кончить жизнь, порвать также на куски собственными руками эту мегеру, которая сделала меня несчастнейшим из людей.

В то время, как я плавал в водах Стикса, появился М., который спросил, не чувствую ли я себя плохо, потому что испугался, видя меня побледневшим; он сказал, что его жена беспокоится об этом; я ответил, что покинул их по причине случившегося со мной легкого головокружения, и что чувствую себя уже хорошо. Мы пошли присоединиться к остальным. Моя бонна дала мне кармелитской воды и сказала в шутку, что меня столь сильно задел отъезд Ф.

Оказавшись снова с М-м М…, вдали от ее мужа, который болтал с Дюбуа, я сказал ей, что меня обеспокоило именно то, что она сказала мне, явно, в качестве шутки.

– Я не шутила, дорогой друг, скажите же, почему вы не пришли этой ночью.

При этой реплике я думал, что упаду мертвый. Я не мог решиться рассказать ей, что случилось, и не знал, что должен придумать, чтобы оправдаться в том, что не пришел в ее кровать, как мы договорились. Я оставался таким образом хмурым, нерешительным и немым, когда маленькая служанка Дюбуа принесла ей письмо от м-м Ф, отправленное ей по почте. Она его открыла и передала мне вложение, адресованное мне. Я положил его в карман, сказав, что прочту его позже, когда будет удобно, что это не срочно, это шутка. М. говорит, что это любовное; я не отвечаю, иду к себе; подают на стол, мы идем обедать; я не могу есть, что относят к моему нездоровью. Мне не терпится прочесть это письмо, но надо найти время. Когда мы поднялись из-за стола, я сказал, что мне лучше и взял кофе.

Вместо того, чтобы сесть за пикет, как обычно, М-м М… говорит, что в закрытой аллее свежо и надо бы туда перейти. Я подаю ей руку, ее муж – Дюбуа, и мы идем туда.

Когда она уверилась, что нас никто не может услышать, она начала так:

– Я уверена, что вы провели ночь с этой ужасной женщиной, и я, быть может, уж не знаю как, скомпрометирована. Скажите мне все, милый друг, это моя первая интрига; но если она должна послужить мне уроком, я не должна ничего упустить. Я уверена, что любима вами; сделайте же так, чтобы я не думала, что вы теперь, увы, стали мне врагом!

– Святые небеса! Я – вашим врагом!

– Скажите же мне правду обо всем, и до того, как прочтете полученное вами письмо. Во имя любви призываю вас ничего не скрывать.

– Вот все, в немногих словах. Я вхожу к вам в час, и во второй прихожей чувствую руку, прикрывающую мне рот, призывающую не говорить. Я хватаю вас в объятия, и мы падаем на канапе. Вы понимаете, что я должен был быть уверен, что это вы, и не мог сомневаться? Я провел таким образом, не говоря вам ни слова и не слыша в ответ ни единого слова от вас, самые упоительные два часа, что были у меня в жизни; проклятые два часа, ужасная память о которых будет погружать меня в ад до моего последнего вздоха. В три часа с четвертью я вас покинул. Вы знаете остальное.

– Кто мог сказать этому монстру о том, что вы придете ко мне в комнату в час.

– Ничего об этом не знаю.

– Согласитесь, что из нас троих я наиболее, и может быть, единственная, несчастна.

– Во имя бога, не думайте так, потому что я намерен пойти ее заколоть, и затем убить себя.

– И когда станет известен этот факт, сделать меня самой несчастной из женщин. Успокоимся. Дайте мне письмо, что она вам написала. Я прочту его под деревьями, вы прочтете потом. Если кто-то увидит, что мы его читаем, придется дать прочесть ему тоже.

Я дал ей письмо и присоединился к М., которого моя бонна заставляла закатываться смехом. После этого диалога я стал немного более способен к рассуждению. Доверие, с которым она потребовала, чтобы я дал ей письмо монстра, мне понравилось. Мне было любопытно, и в то же время противно его читать. Оно могло меня только разозлить, и я опасался приступа настоящего гнева.

М-м М … присоединилась к нам, и, когда мы снова отделились, она вернула мне письмо, сказав, чтобы я прочел его наедине и на спокойную голову. Она потребовала у меня слова чести, что в этом деле я не стану ничего предпринимать, не посоветовавшись до того с ней, сообщая мне свои мысли посредством консьержки. Она сказала, что мы можем не опасаться, что Ф. опубликует этот факт, поскольку она опозорилась первая, и что лучшее, что мы можем делать, это затаиться. Она увеличила мое желание прочесть письмо, сказав, что злая женщина дала мне заверение, которым я не должен пренебречь.

При очень здравом рассуждении моего ангела мне ранили душу слезы, которые без малейшей гримасы обильно сочились из ее прекрасных глаз. Она пыталась умерить мое чересчур заметное страдание, мешая слезы со смехом, но я слишком хорошо видел то, что происходит в ее благородной и великодушной душе, чтобы не понимать плачевного состояния ее сердца, происходящего от уверенности, что недостойная Ф. знала и не сомневалась в том, что между ею и мной существует преступная договоренность. От этого мое отчаяние достигало высшей степени.