Том 3 - Ян Василий Григорьевич - Страница 89

Старик прошептал едва слышно:

— Это он говорит… «Тенгри»… по-ихнему небо… Хочет, чтобы все люди были братья… Как пальцы на руке… И собирались, когда нужно, в одну десницу… Я у них прожил три года с евангельской проповедью. И этот старик, ихний старшина… тоже, как другие, у меня крестился… А колдуном по-старому остался… чтобы свои боги не разгневались.

Больной затих. Монах, отложив Псалтырь, наклонился к нему:

— Скажи мне, отче: кому весть о тебе подать, ежели я в Киев доберусь? Может, в обитель какую зайти?

Старик еле слышно прошептал, задыхаясь:

— В Киеве найди тысяцкого Дмитро… Скажи ему, что известный ему иеромонах Вениамин, тот, что последние годы «черных клобуков» и торков просвещал, а теперь к смерти готовится от старческой немощи, — посылает воеводе Дмитру свое благословение на подвиг ратный, ибо бегут уже отсюда на закат солнца все степняки перед врагом лютым, именуемым татарами, а воинам их несть числа… Но святою правдою и нашей крепостью мы, сыны русские, их одолеем! Пусть встанут крепко за землю родную, и силы небесные принесут нам победу!

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

ПОСЛЕДНИЙ ЧАС КИЕВА

Глава первая

ТРЕВОГА В КИЕВЕ

Прошло горячее засушливое лето 1240 года, миновала золотая осень, и все это время мимо Киева тянулись длинной вереницей и всадники разных кочевых племен Дикого поля, и пешие люди, и нагруженные телеги: «черные клобуки», половцы и другие степные обитатели уходили прочь из Дикого поля; непрерывно на лодках и плотах переправлялись через Днепр и двигались дальше, мимо Киева, в надежде найти где-то там, за лесистыми Карпатскими горами, спокойную трудовую жизнь.

Скрипели тяжелые возы, запряженные волами, медлительной поступью шагали двугорбые верблюды, навьюченные частями разобранных войлочных шатров, пылили стада овец с неизменным козлом впереди, и проносились табуны разношерстных коней. Вокруг них скакали завернутые в шкуры конюхи в войлочных малахаях с длинными гибкими жердями, «укрюками», с петлей на конце. Они старались сбивать коней вместе в табуны, не давая им разбрестись по привольной беспредельной дикой степи.

С тревогой поднимались жители Киева на старые земляные валы, на широкие стены, опоясывавшие древнюю русскую столицу. Пристально всматривались киевляне в голубые степные дали, где то и дело появлялись все новые и новые черные точки, по мере приближения превращавшиеся в отряды степняков, и казалось, конца им не будет…

— Что же это творится в Диком поле? — вздыхали озабоченные киевляне. — Откуда, за какие грехи насылает Господь Бог на православных христиан новые беды?

— Если половцы, и торки, и «черные клобуки» уходят со своих стародавних стоянок за лесистые Карпаты, на угорские равнины, то это — ой! — не к добру! Зря степняки никогда не потянутся в чужедальнюю сторонку. Что же их гонит? Какая тревога?

— Значит, погнал кто-то, кто посильнее!

— А кто посильнее? Только татарин! Неужели и впрямь до нас доскачут страшные татары, мунгалы дикие, безжалостные, что пожгли и разграбили Залесскую Русь?

В прибрежных уличках Подола нарастала тревога. Все умельцы — оружейники, кузнецы, молотобойцы, все, умевшие ковать железо и выделывать из него оружие, принялись за спешную работу. Со всего города приходили киевляне, и молодые и даже глубокие старики, давно забывшие о воинских делах. Сходились в кружки, приносили с собой и точили мечи, заржавевшие копья и топоры. Все искали какого-нибудь оружия, скупали все, что могло послужить защитой от жестоких врагов.

Оказавшиеся в Киеве половцы и другие степняки бродили по Подолу и, почти не торгуясь, забирали все, что еще оставалось в железных рядах.

— Неужто татарский Батыга-хан и взаправду доберется до нас? — толковали киевляне. — Как мы его встретим? Он ведь только одного и ждет, чтоб мы сдались без боя. Враги жалости не знают и всех, кто с ними борется, — приканчивают.

— Разве им тесно стало в кипчакской степи?

— А где самый набольший половецкий хан Котян? Почему он ушел из степи и погнал всех своих конников к уграм?

— Если он так заторопился, значит, его теснил кто-то, кто посильней его и кто летит сюда как буря.

— Чего пугаешь! Если зима будет теплая и Днепр не заледенеет, не остановится, то не перебраться татарам на нашу сторону. Тут мы их и отшибем.

— А если задует сиверко и река станет? Тогда мунгалы вмиг перекинутся на нашу сторону и разольются по всему Киеву, как река в половодье. Заглянут во все наши дома и все, даже подвалы, оберут.

— Как мунгалы разольются? А мы сложа руки станем смотреть на них без отпора?

— И уйти-то нам тогда будет некуда.

— А мы и не собираемся уходить! На своей земле и жить и умирать надо.

В этот страшный год погода долго стояла осенняя. По Днепру, откуда-то сверху, из-под Смоленщины, приплывали последние плоты и приставали к левому, степному, берегу. Оттуда на ладьях плотовщики переправлялись в город, шли по торговым рядам, предлагая связками беличьи, лисьи и заячьи шкурки, висевшие у них у пояса. Раньше такие шкурки тут же бы расхватали, а теперь никто их не брал.

— Ну что нам шкурки? Свою бы шкуру сберечь!

— Эх, рано панихиду запели, — отвечал один плотовщик. — Татар, что ли, испугались? Мы их под Переяславлем видели и гоняли. Храбры они, когда впятером бросаются на одного. Если дружно встретить татар и всем встать стеной на защиту Киева, то им с вами никак не совладать.

Крайне встревоженные люди расходились по домам.

Глава вторая

В КНЯЖЕСКИХ ХОРОМАХ

В стольном городе Киеве в «детинце» (крепости) у ворот княжеских палат стоял рослый дружинник в остроконечном шеломце. Он перегородил копьем вход во двор, отталкивая упрямо ломившегося туда высокого монаха. Тот в гневе стучал посохом:

— Да пусти ты меня, непонятливый!

— Сказано тебе: великий князь строго приказал никого к нему на княжий двор не впускать, ни конного, ни пешего.

— А про духовный сан, про священнослужителей так уж князь ничего не сказал?

— Ни калику перехожего, ни монаха-длинноризца — все одно не пущу!

— Пойми, чадо мое, что я пришел издалека, с низовьев Днепра, близ моря, еще подалее порогов. И я видел, какая там у степняков замятня, — все плавятся через Днепр. И еще видел другое, многое и страшное, о чем князю поведать должен. А ты, гордыней обуян, стоишь передо мной, истукан каменный.

— Не пущу! — упрямо отвечал дружинник. — Князь Данила делом занят: куда-то спешно снаряжается и дружину с собой берет.

— Я, сынок, должен беспременно его увидеть. Ведь грамотку я принес от отца Вениамина, бывшего духовника тысяцкого воеводы Дмитрия.

— Говорю: лучше отойди от греха! — резко ответил дружинник. — Все одно не пущу!

В это время к воротам подлетел взмыленный могучий конь и остановился, удержанный сильной рукой всадника. За ним, гремя ратными доспехами, примчался еще десяток конных воинов.

— Здоров буди, воевода Дмитро! — приветствовал всадника стоявший у ворот дружинник.

— Спасибо, Степан! — зычным голосом ответил воевода. — Князь Данила дома?

— Князь в гриднице, спешно снаряжается в путь-дорогу. Сейчас я тебе открою ворота.

— Снаряжается в дорогу? — удивился приехавший. — Верно, в поход?

— Князь сам тебе скажет, а нам неведомо.

Всадник соскочил с коня и увидел перед собой тощего монаха. Тот, загородив дорогу, кланялся в пояс:

— Позволь слово молвить.

— Ты с каким челобитьем, святой отче, кто тебе надобен?

— Ежели князю Даниле недосуг перед дорогой, то я и за тебя вознесу молитвы к Господу, если ты меня выслушаешь.

— Говори, только поскорее, а то и мне недосуг.

— Я прибыл издалеча, из Царьграда, а перед тем был еще во святом граде Иерусалиме. Через низовья Днепра я плыл на ладье и в месте незнаемом увидел, как степняки принесли на берег умиравшего иеромонаха Вениамина.