Таврия - Гончар Олесь - Страница 40

Валерик, притаившись среди взрослых, слушал Мурашко с каким-то восторгом, с внутренним наслаждением и страхом. Днепровская вода потечет в степь! Такое в самом деле жило до сих пор только в думах и мечтах народных… А он, этот чудаковатый, не постигнутый им Мурашко, стоит у стола, разложив свои многочисленные записи, схемы и диаграммы, и говорит о будущем таврическом канале, как о чем-то уже реально осуществимом.

Гости, усевшись кто где, слушали Ивана Тимофеевича с напряженным, почти мрачным вниманием, украдкой обмениваясь между собой задумчивыми взглядами.

Сегодня у Мурашко собрался, можно сказать, цвет асканийской интеллигенции, люди, которых водяной механик Привалов, будучи в хорошем настроении, называл мозгом Аскании, «сезонниками не простыми, а учеными». Среди присутствующих были: тот же Привалов; заведующий зоологическим парком Евдоким Клименко, которого в шутку называли Ноем асканийского ковчега и который лишь накануне вернулся из Джунгарии, куда ездил добывать для своего ковчега лошадей Пржевальского; был тут также бонитёр Михаил Федоров, известный всему югу специалист своего дела, первый из бонитёров не немцев, которого пригласили к себе на службу Фальцфейны. В углу возле Валерика сидел, распространяя запах карболки, ветеринарный врач Кундзюба — сосед Мурашко, занимавший второе крыло этого домика, с самого начала рассчитанного на две семьи. Жена Кундзюбы, которую звали странно: Олимпиада Павловна, тоже пришла, но она осталась на веранде в обществе Лидии Александровны. Сквозь прикрытую дверь оттуда то и дело доносился звонкий голосок Светланы и приглушенное бренчанье гитары. Играл Яшка-негр, который бывал в семье Мурашко довольно часто и считался здесь своим. Его, одинокого, заброшенного на чужбину, видимо тянуло сюда, в этот ласковый, гостеприимный и уютный дом. Русским языком Яшка как следует еще не овладел, и принимать участие в общей беседе ему было трудно, зато он прекрасно умел играть на гитаре негритянские песни, развлекая Светлану, готовую бесконечно слушать их.

Валерик с самого начала примкнул к мужской компании. То, что излагал сегодня Мурашко перед своими друзьями, пахнуло на парня необычайной освежающей силой, прогрохотало, как первый над степью весенний гром, который и пьянит, и чарует, и настораживает… Как подлинный властелин природы, стоял сейчас садовник, освещенный лампой, среди своих праздничных схем, выведенных на прекрасной бумаге, где Валерик едва узнавал свою Таврию, обновленную, с непомерно увеличенным Днепром и такими же большими Каховкой и Чаплинкой…

— Смотрите сюда, — показывал хозяин гостям свои владения. — Можно подпереть воду вот здесь, возле последнего нижнего порога, поведя канал мимо Александровска и дальше по долине реки Куркулак… Это далеко. Я — за другой вариант: запруду ставим возле Каховки и оттуда уже берем начало канала. Этот вариант дает возможность вывести воду в степь кратчайшим путем…

— Иван Тимофеевич, — осмотрев эскизы, обратился к Мурашко — бонитёр, грузный, строгий на вид мужчина лег сорока. — То, что вы предлагаете, — прекрасно. Это более величественно, нежели канал Ибрагимия в Египте. Но скажите, пожалуйста… кто за это возьмется?

Неловкое молчание воцарилось в комнате.

Курил возле окна Привалов. В задумчивости перебирал свою ноеву бороду Клименко. Потупился Кундзюба.

— Вопрос ваш уместен, Михаил Григорьевич, — сказал после паузы Мурашко. — Знаю, лежат в наших министерствах и департаментах целые кладбища разных проектов… Но я ночи не спал совсем не для того, — неожиданно повысил голос Мурашко, — чтобы эти кладбища увеличились еще на один крест! Тернии, которыми будет устлана моя дорога, я предвидел, и потому выдвигаю на первое место презреннейшую, но самую пробойную силу в наше время — выгоду. Колоссальную выгоду, которую принесет с собой канал. Меня лично больше интересует лес, который пройдет в степи до самой Строгановки и Кинбурна, а их я заинтересую чистоганом… Строительство магистрального канала возьмет, должна взять на себя казна.

— Казна не возьмет, — глухо прогудел в бороду Клименко.

— Почему? Казна строит магистральный, а землевладельцы достраивают уже оросительную сеть. За воду, получаемую от канала, они платят казне и, в свою очередь, могут перепродавать ее арендаторам… по значительно более высокой цене.

— Всем выгодно, никто не обижен, — спокойно улыбнулся Ной асканийского ковчега. — Расставил, как силки… Но сомнительно, чтоб землевладельцы пустили казну хозяйничать на своих землях…

— Не пустят? Ну что ж… Я и это предусмотрел…

— Погоди, Тимофеевич, — отошел от окна Привалов. — Ты говоришь: запруду возле Каховки…

— Ты не согласен?

— Только приветствую: давай, первым пойду плотину гатить. Хотя голыми руками тут, верно, не много нагатишь. Однако меня сейчас даже не это волнует… Скажи мне, Тимофеевич, сколько будет затоплено в верхнем плесе колоний, экономий, монастырских угодий?

— Сто пятьдесят тысяч десятин!

Механик молча улыбнулся, пуская дым кольцами.

— А хозяева? — бросил Клименко, усаживаясь по-крестьянски, на корточки у порога, заросший до ушей, загоревший под джунгарским солнцем. — Пойдут ли на это хозяева? А если и пойдут, то какой выкуп потребуют? Ты подумал об этом, добрый человек?

— За три года канал все перекроет.

— Сто пятьдесят тысяч, — тихо присвистнул бонитёр, расхаживая по кабинету. — Иван Тимофеевич, это же потоп!

— Не забудьте, господа, что на случай потопа у нас есть свой Ной, — пошутил Кундзюба, кивнув на Клименко.

Разговор все более оживлялся. То, что предлагал Мурашко, у всех наболело, каждого, видимо, задевало за живое. Валерик не принимал участия в разговоре, но в душе был целиком на стороне Мурашко и каждое замечание присутствующих воспринимал с таким горячим волнением, словно речь шла о его собственной идее. Ему казалось, что именно здесь, в кругу друзей Мурашко, должна решиться судьба будущего канала. Правда, они тоже в целом не против канала, их больше беспокоит, кто возьмется, кто даст средства на это грандиозное строительство. Ах, почему Валерик сам не миллионер, почему он не выиграл миллион на каховской рулетке? Не надо было бы тогда ломать здесь голову — согласится или не согласится казна, — сам бы выкупил те сто пятьдесят тысяч монастырских и помещичьих земель!

— Если не возьмется казна, — уже весело говорил Иван Тимофеевич, — разворошу, встряхну наших ленивых степных крезов. Я не идеалист и знаю им цену, но я их буду бить их же оружием, от меня они не отвертятся, нет! Выгоды канала настолько очевидны, что надо быть идиотом, чтоб не ухватиться за него обеими руками. И они ухватятся, я раздразню их аппетиты! Вот здесь я привожу данные статистики о ценах на землю в Туркестане, в Крыму. Цена орошенной десятины против неорошенной поднимается двадцатикратно! Чистая прибыль от оросительной системы составляет пятнадцать — двадцать процентов на затраченный капитал… Неужели вы думаете, что к таким вещам землевладельцы останутся глухи? Я пойду от именья к именью, от миллионера к миллионеру, я буду хлестать их своими железными цифрами, я заставлю их в конце концов раскрыть свои кошельки!

— Акционерное общество? — прищурил глаз Кундзюба. — В таком случае я первый записываюсь на акции!

— Неслыханные, неимоверные потекут к ним прибыли, пусть! — не обращая внимания на шутку, возбужденно гремел Мурашко. — Но в то же время хоть капли этого золотого дождя, знаю, перепадут и чаплинским и строгановским беднякам…

Обидно было слушать Валерику, что Мурашкова большая вода прольется золотым дождем прежде всего на окрестных степных магнатов. Столько усилий и на кого? На таких, как Софья Фальцфейн? Нелепо было то, что высшая власть в Аскании принадлежит этой ни на что не способной бабе, поднятой кем-то над тысячами людей, которые всю жизнь работают на нее одну, отдавая ей силу своих рук и разума. Не нужна она в Аскании, — в этом сегодня Валерик убедился окончательно. Разве что-нибудь изменилось бы, если бы не стало вдруг в поместье Софьи? Мозг Аскании — вот он, здесь. Разве знает Софья, как добывается в имении вода, разве имеет она хоть какое-нибудь представление о сложной системе орошения парков? Любуется леопардом Чарли, любуется лошадьми Пржевальского, а добывать их ездит Клименко. Все асканийские животные знают своего Ноя, тянутся к нему из вольеров, трутся о него мордами, потому что он их выкормил из собственных рук… Вот Федоров, которого чабаны считают колдуном; на днях, когда он стоял в бонитёрской яме, трижды пропускали мимо него одну и ту же овцу, и он безошибочно угадывал ее среди тысячи овец, пролетавших перед его глазами… А собственница отар? Сумела б она отличить хоть мериноса от цигая? В ботанический сад Софья заходит лишь для того, чтобы разогнать меланхолию и нанюхаться сирени, а известно ли ей, к примеру, что листья этой сирени не ест ни одно из копытных, и именно поэтому Иван Тимофеевич смело высаживает сирень вдоль дорог, под вольерами и даже в загонах…