Таврия - Гончар Олесь - Страница 19

Страшен был семинарист. Черные патлы тряслись, рассыпавшись гривой по плечам, глаза горели фанатическим огнем. Речь его лилась привычно и уверенно, усиливаясь всем его видом, каждым движением растопыренных рук, желтым оскалом зубов, землистым, костлявым лицом, которое то и дело сжималось в судорожной, болезненной гримасе.

— Как-то проходил я по улицам древнего и очень богатого города, — рассказывал семинарист. — «Давно ли основан этот большой город?» — спросил я одного из горожан.

«Действительно, наша столица огромна, — ответил мне горожанин, — но мы не знаем, с какого времени она существует».

Через пятьсот лет я опять проходил там же, но на этот раз от цветущей столицы не осталось никаких следов. На ее месте лежали горы песка и пастух пас верблюдов.

«Давно ли разрушена ваша столица?» — спросил я пастуха.

«Ты, видно, юродивый, — ответил он мне. — Про какую столицу спрашиваешь? Ни деды наши, ни прадеды не помнят о ней. Тут всегда была пустыня».

Шелест прошел среди возов. Еще больше помрачнели степняки, впитывая страшную проповедь семинариста… Всяко бывает на свете… Все — тлен и суета.

— Через пятьсот лет я опять пройду здесь, — трубным голосом вещал семинарист, — и не найду уже следов этой многолюдной ярмарки… Желтая пустыня, сплошная арена мертвых песков будет лежать вокруг. Ни вас, ни вашей сатанинской Каховки не будет и в помине!

Какая-то тетка громко всхлипнула из-за телеги:

— О горечко, о боже!

И высморкалась в передник.

— Заметет деревья, заровняет плавни… Не будет дождей с неба, сухие черные бури вечно будут носиться над этим краем. Днепр? Искать буду Днепр — не найду. О, проклятый в веках, увижу я пустое ложе Днепрово! Увижу, как на самой его середине потомки ваши домами будут пробивать криницы!

Мороз пробежал у Данька по коже. Криницы посреди Днепра? Типун тебе на язык!

— Ворон… ворон и есть, — шептал Валерик побледневшими губами. — Скрючило б тебя!..

Как от черной напасти, кинулись отсюда ребята по пескам, торопясь к своим в сторону Днепра. Под гнетущим впечатлением от карканья семинариста им, до предела взволнованным, казалось, что любимому Славутичу в самом деле угрожает опасность. Только очутившись, наконец, на одной из береговых круч, ребятишки снова посветлели, облегченно вздохнули: Днепр сиял перед ними, как и прежде, — живой, могучий, во всей красе весеннего полноводья.

На рассвете следующего дня криничане собирались в дорогу. Умывались, разобрали шалаши, укладывали пожитки в узлы.

Зарумянился Днепр, слегка подернутый свежим легким туманцем: всходило солнце. Прощально куковали кукушки в далеких плавнях. Все меньше оставалось на берегу шалашей, просторнее становилось возле воды. Партия за партией поднимались сезонники по стежкам наверх, на дороги.

На шляху за Каховкой уже стояла наготове — ярмами в степь — длинная вереница асканийских мажар. Несколько приказчиков, в том числе и Гаркуша, гарцуя вдоль нее верхами, отдавали распоряжения:

— Мешки в арбы, а сами — пешком! Быстрее, пока жара не ударила! Разбирайся, двигай!..

Заскрипели одна за другой мажары, плавно закачались в воздухе воловьи рога.

Пролетая мимо криничан, Гаркуша скользнул по ним таким чужим взглядом, словно видел их впервые. Чуть было не затоптал конем Данька, который не успел посторониться, — из-под коня выхватил парня вожак орловцев Мокеич.

— Бандюга! Прямо на людей прет, — выругалась Вустя вслед приказчику. — А вчера как шут кривлялся, через плечо плевал, чтоб не сглазить…

Орловцы и криничане, сложив свои пожитки на одну мажару, шли теперь вместе, перемешавшись, коротая путь в дружеских разговорах. Веселый Прокошка, завзятый гармонист без гармони, смешил девушек рассказами о том, как они с Федором Андриякой промышляли вчера в музыкальных рядах в поисках таких еще не существующих на свете гармонии, которые были бы им по плечу. Весь день они выбирали, перепробовали все гармони, какие были на ярмарке, но так ничего и не выбрали.

— Все не по плечу? — смеялись девушки. — Ни одной подходящей не нашлось?

— Изредка попадались, — отвечал Прокошка.

— Почему ж не купили?

— Из-за пустяка: купила в карманах не хватило. Зато напробовались досыта, наигрались от души!

— Теперь поститься придется, — грустно промолвила Олена Персистая. — Видно, уж до самой осени гармошки не услышим.

— Услышим, — подбодрил девушку орловец. — Мы там, в гармошечных рядах, с одним матросом познакомились… Он тоже в Исканиях, машинистом у них работает… Как раз приезжал на ярмарку трехрядку себе выбирать. Будет, говорит, музыка!

— Может, это тот, кого мы на берегу видели? — насторожилась Вустя, как птица. — У него была новехонькая…

— Может, и тот, — не стал возражать орловец. — Какой он из себя, Вустя?

Вустя просияла:

— Да такой: парень как солнце!

— Ну, если как солнце, так это он! — воскликнул Прокошка, и молодежь в ответ на его шутку дружно засмеялась.

В нескольких верстах от Каховки, недалеко от дороги, возвышался седой, поросший серебристым чернобыльником, курган. Поравнявшись с ним, Данько крикнул Валерику:

— Айда!

Ребятишек словно ветром вынесло на самую вершину кургана.

Какая незабываемая картина открывалась отсюда! По всем шляхам, во всех направлениях от Каховки разлетались тачанки, ползли мажары, брели неисчислимые вереницы людей… Только сейчас Данько по-настоящему увидел, чем была Каховка для этих бескрайных, залитых утренним солнцем степей, для ненасытных властителей рабовладельческого юга. Что б делали они, если бы Каховка вдруг встала на дыбы и не дала им людей? Что эта степь, эти просторы без человека? На целые версты растянулись по дорогам батрацкие партии, взбивая пыль. Скачут вдоль них приказчики на сытых конях, словно после страшного побоища гонят в плен тысячи невольников. Рассасывается понемногу ярмарка, оголяются каховские площади и прикаховские пустыри-песни… Кончается торжище. Одни — в степи, топчут босыми пятками тракты, другие, кто нанялся за Днепр, — на паромах, на пароходах туда, на бериславские голые высоты.

Притихнет, совсем опустеет вскоре Каховка, все лето будет дремать над Днепром, ожидая осени и новой разгульной ярмарки…

— Когда-то по этим шляхам, — промолвил Валерик — только татарва гнала в неволю наших людей, а теперь…

Он не договорил. Приказчик, окликнув их снизу, погрозил нагайкой, чтоб не отставали. Догнав своих, ребята понуро побрели за арбами.

Жара усиливалась, уже припекало ноги. Данько попытался было уцепиться сзади на арбу, но погонщик, выполняя приказ Гаркуши, согнал его кнутом.

Встречный ветер обжигал людей, бескрайные степи утомляли взор своим открытым, гнетущим простором.

— Сколько земли гуляет, — переговаривались на ходу сезонники. — Если бы на эти просторы да воды вдоволь…

Даньку припомнилась вчерашняя встреча с семинаристом:

— Валерик, как ты думаешь, может когда-нибудь быть такое, как этот семинарист говорил?

— Врал он нам, Данько… Никогда не пересохнет Днепр, пока светит солнце, не будут копать люди в нем криниц… Тарас Шевченко другое пророчил…

И словно сквозь сон, неожиданно мягким, мечтательным голосом Валерик заговорил в сторону необъятной степи:

— Святые слова… — послышался поблизости задумчивый голос Мокеича.

Все больше нагревался сухой воздух. Все чаще батраки поглядывали вперед, высматривая колодец.

Марево потекло над степью.

Через час-другой из-за пригорка вынырнуло массивное белое строение с разными хозяйственными пристройками, поднимавшимися над зеленью молодого, аккуратно распланированного парка. Это была та самая земская школа, в которой еще недавно учился Валерик. Словно недоступные помещичьи палаты, стояла она одиноко посреди открытой степи, невдалеке от дороги, окруженная парком и прилегающими к нему лесопитомниками, обнесенная (неизвестно против кого) каменным забором с белой капитальной аркой, выходившей прямо на дорогу.