Цезарь - Дюма Александр - Страница 96

На эти крики его сын вбежал в спальню вместе с философами, и бросился ему на шею, крича:

– Отец, во имя богов! во имя Рима, не убивай себя!

Но Катон оттолкнул его и, вытягиваясь на своем ложе:

– Когда и в каком месте, – сказал он с величайшей суровостью, – я, сам того не ведая, явил признаки безумия? Почему, если я принял неверное решение, никто не пытается разубедить меня? Почему, если мое решение верно, мне мешают последовать ему, и отнимают мое оружие? Отчего же ты не привяжешь своего отца, о благородный сын! отчего ты не прикажешь скрутить руки ему за спиной, чтобы Цезарь, придя сюда, обнаружил его неспособным защитить себя? Да, впрочем, нужен ли мне меч, чтобы лишить себя жизни? Нет; мне достаточно будет задержать дыхание, чтобы умереть, или разбить себе голову о каменную стену.

При этих словах своего отца юноша не смог больше сдержать слез, и боясь, как бы его отец не вменил ему это в преступление, он бросился вон из спальни, громко всхлипывая. Остальные вышли вслед за ним. Рядом с Катоном остались только Деметрий и Аполлонид.

Тогда Катон посмотрел на них чуть смягчившимся взглядом:

– А вы, – сказал он, – вы тоже намереваетесь силой удерживать в живых человека моих лет? и вы так и останетесь сидеть рядом со мной, чтобы молча сторожить меня? или, может быть, вы принесли мне какие-нибудь веские доводы и доказательства того, что если у Катона нет иного способа спасти свою жизнь, для него будет почетом и благом получить ее из рук Цезаря? Ну что ж, говорите; убедите меня в правоте этих слов. Я слушаю вас; заставьте меня изменить решение, я не прошу большего. Отвратите меня от убеждений, с которыми я жил до сих пор, чтобы, сподобившись высшей мудрости, я признал правоту Цезаря, и принял его сторону. Я еще не решил, как мне быть; вовсе нет. Но мне кажется, что, определившись в моем решении, я должен быть властен осуществить его. В некотором роде я намерен вынести его вместе с вами, сообразуясь с вашим мнением; говорите же, я слушаю; говорите, ничего не боясь; и скажите моему сыну, чтобы он никогда не пытался насилием добиться того, чего он не может добиться убеждением.

Деметрий и Аполлонид поняли, что все, что они могут сказать, совершенно не убедит Катона. И они покинули его спальню в слезах, и послали ему его меч с маленьким мальчиком, несомненно, питая двойную надежду: во-первых, что, быть может, вид цветущей юности обезоружит его, и, во-вторых, что он не попросит ребенка сделать то, о чем он мог бы попросить зрелого мужчину, то есть убить его.

Мальчик принес ему меч, не зная, что он принес саму смерть, и отдал ему в руки столь желанное оружие.

Катон взял его, вынул из ножен, попробовал указательным пальцем острие, большим пальцем – лезвие, и, найдя кончик клинка достаточно острым, а лезвие – хорошо отточенным, он сказал:

– Теперь я сам себе хозяин.

Затем, отослав ребенка, он положил меч рядом с собой и вновь принялся за чтение.

Говорят, он дважды перечитал всего Федона от начала до конца; потом он заснул таким крепким сном, что те, кто бодрствовали за его дверью, слышали, как он храпел.

Около полуночи он проснулся и позвал двух своих вольноотпущенников: Клеанта, своего врача, и Бута, своего доверенного человека в государственных делах. Он отправил его в гавань, чтобы тот убедился, что все отплыли, и принес ему новости и об отплытии кораблей, и о состоянии погоды.

Как только Бут удалился, он показал врачу свою руку, распухшую от удара кулаком, который он нанес рабу, и велел наложить на нее повязку. Клеант выполнил его приказ, а потом, закончив перевязку, побежал по всему дому, успокаивая всех, рассказывая, что произошло, и говоря:

– Если бы Катон, как вы все полагаете, собирался умереть, он не стал бы требовать, чтобы я перевязал ему руку.

Между тем вернулся Бут. Его задержали в прихожей, чтобы сообщить ему новость, которая наполнила весь дом ликованьем. И он тоже, как и все остальные, решил, что все их опасения напрасны. Тогда он вошел к Катону.

– А! – сказал тот, – я с нетерпением ждал тебя.

– Я пришел, – ответил Бут.

– Ты был в гавани? ты все разузнал?

– Да.

– Так что же?

– Все отплыли, кроме Красса, которого задержали какие-то дела; но через минуту он уже взойдет на корабль.

– А погода?

– Дует сильный ветер, и на море ужасный шторм; настоящая буря.

– О горе! – сказал Катон, думая о тех, кто сейчас в море.

И затем, через мгновение:

– Возвращайся в гавань, – сказал он Буту; – посмотри, не остался ли кто-нибудь, и если вдруг понадобится моя помощь, извести меня.

Бут вышел.

Когда начали петь петухи, то есть где-то уже к утру, Катон снова ненадолго задремал. Он ждал возвращения Бута. Бут вернулся и сообщил ему, что в окрестностях гавани все совершенно спокойно.

Тогда Катон велел ему уйти и закрыть за собой дверь спальни; отослав его, он снова улегся в постель, – поскольку он поднимался, чтобы встретить Бута, – как будто собирался мирно провести в ней остаток ночи.

Но едва дверь за Бутом закрылась, Катон достал свой меч и вонзил его в себя чуть пониже ребер; но опухшая рука и боль, которую она ему причиняла, помешала ему нанести себе достаточно уверенный удар, чтобы смерть настигла его немедленно.

Борясь с этой смертью, которая все не приходила, но послала вместо себя боль, Катон упал со своего ложа на пол, и опрокинул доску для черчения геометрических фигур.

На шум, вызванный падением доски, рабы, которым было поручено бодрствовать у дверей его спальни, громко завопили.

Сын и друзья Катона тут же бросились в его спальню.

Они увидели, что Катон лежит на полу, залитом кровью; его внутренности почти полностью вывалились из тела, но он был еще жив, и его еще не потускневшие глаза были широко распахнуты. Тогда они громкими криками позвали Клеанта; тот сразу примчался.

За это время они подняли Катона и снова положили его на постель.

Клеант осмотрел рану: она была ужасна, но внутренности не были повреждены, так что он подал знак не терять надежды. Затем он вправил его внутренности обратно в рану и зашил ее.

Все это происходило, пока Катон был в забытьи. Но вскоре он пришел в себя, и по мере того, как чувства возвращались к нему, он осознавал, что с ним случилось. И тогда, придя в ярость оттого, что он еще жив, он со страшной силой оттолкнул врача, снова разодрал рану, растерзал внутренности руками и испустил дух.

Весть об этой смерти распространилась с ужасающей быстротой. Едва о ней успели узнать домочадцы, все Триста, разбуженные посреди ночи, уже были перед его домом. Через мгновение весь народ Утики собрался там.

Были и громкие крики, и невнятные восклицания. Все в один голос называли Катона благодетелем и спасителем, единственным свободным и единственным неодолимым человеком, хотя в это же самое время стало известно, что Цезарь уже всего в нескольких милях от Утики. Но ни желание угодить победителю, ни стремление заключить с ним договор, ни взаимные распри и раздоры не могли ослабить уважение, которое они испытывали к Катону. Они покрыли его тело самыми дорогими тканями, устроили ему самые пышные похороны, и, не имея времени сжечь его и собрать его прах, они погребли его на берегу моря, в том самом месте, где во времена Плутарха еще можно было видеть статую Катона с мечом в руке. И только выполнив этот свой последний прискорбный долг, они занялись собственным спасением и спасением своего города.

Катону было сорок восемь лет.

То, что сообщали о приближении Цезаря, было правдой. Узнав от тех, кто приходил к нему сдаваться, что Катон и его сын остались в Утике, и вроде бы не собирались покидать ее, он рассудил, что эти люди с сердцами стоиков обдумывают какие-нибудь замыслы, которые он не мог постигнуть; и поскольку он, в конце концов, питал к Катону глубокое уважение, он приказал шагать как можно скорее к Утике; как тут ему пришли сообщить о том, что Катон умер, и о том, как он умер.

Цезарь с видимой мукой выслушал рассказ об этой ужасной агонии; затем, когда посланец закончил свое повествование: