Цезарь - Дюма Александр - Страница 33

Так что ему стоило сейчас любым путем удалиться из Рима и укрыться в этом великолепном проконсулате, чьи границы лежали всего в каких-нибудь пятьдесят лье от Рима.

И, кстати, времени терять не следовало: в ту минуту, когда он уже готовился уходить, обвинитель готовился изобличить его.

«Ах! – говорит Мишле, – хотел бы я увидеть в тот час это бледное лицо, преждевременно увядшее в чаду римского разврата, хотел бы я увидеть этого изнеженного эпилептика, когда он шагает под галльскими дождями во главе своих легионов, когда он преодолевает вплавь наши реки, или когда он едет на лошади между носилками, в которых сидят его писцы, и диктует одновременно по четыре, по шесть писем; его, сотрясающего Рим из глубин Бельгии, уничтожающего на своем пути два миллиона человек, и покоряющего за десять лет Галлию, Рейн и Северный океан!»

Да, это было бы любопытно, потому что Цезарь ничего этого не обещал.

Хотите узнать, как Катулл, любовник сестры Клодия, – той, что была женой Метелла Целера, – которую он называл своей Лесбией в память об оргиях лесбийки Сафо, хотите узнать, как Катулл говорил о нем незадолго до его ухода? – Правда, по его возвращении он будет говорить о нем не лучше. – Так вот, я спрашиваю, вы хотите узнать, как он говорил о нем?

IN CAESAREM.

«Я мало хочу понравиться тебе, Цезарь, и мне не важно, бел ты или черен…»

IN CAESARIS CINAEDOS.

Cinaedos – это любимцы.

«Все пороки нравятся тебе, равно как и твоему бывалому Суффетию; чудесно! Вам, однако, должны бы уже надоесть сумасбродства Отона, предательства Либона и грязные ноги Веттия. Давай же, бесподобный император, обозлись снова на мои ямбы, которым твой гнев безразличен».

IN MAMURRAM ET CAESAREM.

«Какую славную парочку вы составляете, распутный Мамурра, бесстыдный Цезарь! Оба унижены, один в Риме, другой в Формиях; оба увядшие, оба больные от ваших бесчинств, побратимы в грехе, знатоки похоти, которым достаточно одного ложа, ненасытные изменники, соперничающие за дружков и женщин. О! вы и в самом деле хорошая парочка!»

Именно такими виршами провожали в дорогу покорителя галлов.

Надо признать, что он вполне заслуживал этих публичных оскорблений, на которые он даже и не думал сердиться.

Бибул, будучи консулом, в своих эдиктах именовал его не иначе, как вифинской царицей. Он говорил, что после того, как тот полюбил царя, он полюбил и царскую власть.

Некий сумасшедший, по имени Октавий, чья слава блаженного позволяла ему говорить все, что угодно, принародно величал Помпея царем, а Цезаря – царицей.

Гай Меммий попрекал его тем, что тот прислуживал Никомеду за столом и наполнял его кубок, смешавшись с толпой его рабов и евнухов.

Однажды, когда Цезарь, выступая в защиту Нисы, дочери Никомеда, напомнил о своих обязательствах перед этим царем, Цицерон прямо в сенате сказал ему:

– Довольно о твоих обязательствах; все мы знаем, что дал тебе Никомед, и что он получил от тебя.

Список его любовниц был огромен. К моменту его отъезда в Галлию в него входили Постумия, жена Сервия Сульпиция; Лоллия, жена Авла Габиния; Тертулия, жена Красса, и Сервилия, сестра Катона.

Этой последней, как мы уже говорили, он подарил жемчужину за одиннадцать или двенадцать сотен тысяч франков; и когда об этом рассказывали при Цицероне:

– Что ж, сказал он, это не так дорого, как вы думаете; за ту же цену Сервилия дает ему еще свою дочь Терцию.

Позднее мы увидим, что он станет любовником Эвнои, прекрасной мавританской царицы, и Клеопатры, греческой нимфы-чаровницы, перенесенной на египетскую землю.

Наконец, Курион-отец свел все скверные пересуды, которые ходили о Цезаре, в эти несколько слов:

– Цезарь, – говорил он, – это муж всех женщин и жена всех мужчин.

Некий государственный акт был уже почти готов узаконить первую часть этой злой сплетни:

«Гельвий Цинна, народный трибун, говорит Светоний, многократно признавался, что он держал наготове указ, который должен был быть обнародован по приказу Цезаря во время его отсутствия, и по которому ему разрешалось иметь столько жен, сколько он пожелает, для рождения наследников».

Что позволило господину Шампаньи сказать в его замечательном труде о римском мире, что Юлий Цезарь был гораздо более совершенен, чем Иисус Христос, который был наделен лишь всеми добродетелями, тогда как Юлий Цезарь был наделен не только всеми добродетелями, но и всеми пороками.[42]

А теперь, пусть Цезарь отправляется в Галлию; пусть он укладывает свои палатки, огромные, как дворцы, и нагружает носилки, похожие на готовые спальни; пусть он забирает с собой свои ковры из пурпура, свои инкрустированные полы. Будьте покойны, когда понадобится, он будет шагать во главе своих легионов, пешком, с непокрытой головой, под палящим солнцем, под проливным дождем. Он будет проезжать по тридцать лье в день верхом или в повозке. Если река преградит ему путь, он пересечет ее вплавь или на надутых мехах; если на его дороге ляжет альпийский снег, он будет раздвигать его перед собой своим щитом, пока его солдаты будут рыхлить его копьями, кирками и даже мечами. Никогда он не поведет свою армию по дороге, которую не разведает сам. Когда он войдет со своими легионами в Англию, потому что услышит, будто у берегов Британии ловят жемчуг прекраснее, чем в индийских морях, он сам испытает все пути и сам осмотрит все порты, которые могли бы стать надежным убежищем его флоту. Однажды он узнает, что его армия, которую он оставил, чтобы последовать за своей удачей, осаждена в своем лагере; тогда он переоденется галлом и пройдет сквозь стан врага. В другой раз, когда ожидаемая им помощь все не будет идти, он в одиночку бросится к лодке и отправится на ее поиски. Ни одно знамение не остановит его марша; ни один авгур не заставит его изменить свои замыслы. Жертва вырвется из рук во время жертвоприношения, он все равно выступит против Сципиона и Юбы. Ступив на землю Африки, он упадет, сходя с корабля, и воскликнет: «Наконец ты в моих руках, Африка!» Никогда у него не будет предубеждения, случай будет определять его действия. Его гений сам изобретет план, которому он последует. Он будет вступать в бой, не имея заранее такого намерения. Он будет атаковать сразу после перехода; ни плохая, ни хорошая погода не напугают его; он только постарается, чтобы дождь или снег били противнику в лицо. Он никогда не погонится за врагом, не завладев его лагерем. Если враг хоть раз покажет ему спину, он уже не даст ему оправиться от страха. В опасную минуту он отошлет всех лошадей, даже свою, чтобы заставить своих солдат победить, отняв у них возможность бежать. Когда его войска дрогнут, он в одиночку соберет их, он остановит бегущих собственными руками, заставляя их, объятых ужасом, повернуться лицом к врагу. Один знаменосец, которого он так остановит, упрет в него острие своего копья, и он оттолкнет это острие грудью. Другой оставит у него в руках свое знамя, и с этим знаменем он пойдет на врага. После битвы при Фарсале, когда он со своими передовыми войсками будет пересекать Геллеспонт на небольшом грузовом судне, ему встретится Луций Кассий с десятью галерами, и он возьмет этого Луция Кассия с его десятью галерами в плен. Наконец, при нападении на одно судно в Александрии ему придется броситься в море и проплыть расстояние в двести шагов, то есть до ближайшего корабля, подняв над водой левую руку, чтобы не замочить бумаги, которые он нес, и держа зубами свой боевой плащ, чтобы не оставлять врагу трофея.

Итак, он уходит, уходит, чтобы затеряться в том варварском и воинственном хаосе, который зовется Галлией, и который так подходит его гению.

Посмотрим же, пока он отсутствует, что станется с Цицероном, изгнанным из Италии, с Помпеем, утратившим былую популярность, и с Клодием, мимолетным царем римской черни.