Броненосец "Анюта" - Лагин Лазарь Иосифович - Страница 9

В это время лимузин качнуло легким порывом ветра, дверцы каюты распахнулись, и краснофлотцы увидели, что каюта пуста…

— А где же Вернивечер? — ахнул Кутовой.

Он вскочил на ноги, но Аклеев опередил его, ворвался в каюту, увидел сложенные аккуратной кучкой вещи Вернивечера, мгновенно вспомнил его горькие слова: «Комиссии все ясно», и, так и не заметив прощальной записки, сразу догадался, в чем дело.

— Степан утопился! — крикнул он Кутовому, поспешно сбросил с себя ботинки и брюки и прыгнул в воду.

Очень много хороших поступков осталось бы несовершенными, если бы предварительно человек стал тщательно взвешивать шансы благополучного исхода. И не только потому, что такие подсчеты привели бы к невозвратимой потере времени, но и просто потому, что «за» мог оказаться всего лишь один шанс из тысячи. А между тем сколько замечательных дел было с успехом выполнено именно потому, что люди решались действовать без бухгалтерской подготовки, руководствуясь принципом настоящих воинов: нужно — значит, выполнимо!

В самом деле, каковы были шансы спасти Вернивечера? Прошло уже больше полминуты, с тех пор как он кинулся в море; за это время лимузин успело ветром отогнать от места падения Вернивечера на добрый десяток метров в сторону. Ищи-свищи человека в просторном и глубоком Черном море!

Но Аклеев не подсчитывал шансов на удачу, он бросился в воду так поспешно, что не успел даже набрать воздуха в легкие. Через несколько секунд ему пришлось поэтому вынырнуть, и метрах в пяти от себя под самой поверхностью моря он заметил большое темное тело. Это был Вернивечер, который, как мы уже знаем, помимо своей воли выгреб наверх, но тут же заставил себя разжать рот и, втянув в себя потоки рвотно-соленой тепловатой воды, снова пошел ко дну. Аклееву страшно было подумать, что произошло бы, если бы он, прыгая в воду, предварительно задержался, чтобы набрать полные легкие воздуха. Ему хватило бы тогда воздуха секунд на сорок, а за это время Вернивечер, показавшийся было на мгновение, окончательно ушел бы на дно.

Но эта мысль пришла Аклееву значительно позже, когда они оба уже снова очутились на борту лимузина. А тогда, заметив мелькнувшее на мгновение тело Вернивечера, Аклеев кинулся в этом направлении таким быстрым «кролем», какого он не показывал ни разу ни на одном из состязаний по плаванию. Потом он на секунду задержался, чтобы глотнуть воздуха, и стремительно ушел в воду почти по вертикали. Где-то глубоко под собой он увидел, как медленно уходило в бутылочно-зеленую бездну тело обеспамятевшего Степана Вернивечера.

Хорошо, что Степан потерял сознание. Иначе он, конечно, стал бы сопротивляться и Аклееву ни в коем случае не удалось бы с ним совладать. Когда он ухватился за ворот тельняшки Вернивечера, это было уже так глубоко под водой, что казалось совершенно немыслимым добраться до поверхности с тем ничтожным запасом воздуха, который оставался в его легких. Уже метрах в пяти от поверхности он почувствовал, что больше не может, что легкие у него вот-вот разорвутся. У него стало мутиться сознание, ужасающая вялость стала распространяться по его телу, и что-то темное, дурманящее зашептало ему: «Выпусти Вернивечера, выпусти Вернивечера!.. Все равно все пропало!.. Выпусти Вернивечера, выдохни из себя этот проклятый отравленный, отработанный воздух!.. И полной грудью сделай вдох… Ничего, что ты вдохнешь не воздух, а воду… Лучше вдохнуть воду и погибнуть, нежели не вдохнуть ничего… Все равно все пропало… Ах, как приятно будет сделать глубокий, глубокий вдох!.. Все равно все пропало…».

И очень может быть, что Аклеев сдался бы этой темной, размагничивающей силе, но в это время совсем близко над своей головой он увидел расплывающийся ослепительный блик солнца, от теплых лучей которого его теперь отделяла уже только тоненькая пленка зеленоватой воды, и Аклеев удержался, не выдохнул из себя воздуха и не сделал вдоха и остался жив, жив, жив!

Собрав последние силы, он вынырнул, увидел над собой высокий, невыразимо праздничный ярко-голубой небосвод, и лимузин, покачивающийся на синих, блестящих, будто лаком покрытых волнах, и Василия Кутового, ошалевшего от радости и махавшего руками и что-то кричавшего.

Аклеев не сразу понял, о чем ему кричал Кутовой, потому что он дышал. Он дышал глубоко и часто, наслаждаясь простой и ни с чем не сравнимой радостью втягивать в себя вкусный, свежий, чуть соленый воздух и тут же выдыхать его, не заботясь о том, что ему придется вдохнуть через несколько секунд. Воздуха хватит! Воздуха на всю жизнь хватит, черт возьми! Дыши, сколько влезет!

И он дышал, дышал, дышал и не слушал, что там кричит на лимузине Василий Кутовой.

А Кутовой суматошно кричал:

— А я ж думал, что Степан потоп!.. И что ты тоже потоп!.. Что вы оба потопли, бисовы ваши души, морячки мои родненькие, душа с вас вон!.. Плыви до лимузина, Никифор, подгребай!..

Обычно немногословный и сдержанный, Кутовой был сейчас болтлив, как только может стать от счастья болтлив человек, который еще несколько секунд назад был весь во власти ужасающего сознания, что он остался один-одинешенек на скорлупке, которую несло ветром к берегу, занятому немцами. Это не было трусостью — Кутовой совсем не был трусом. Это не было животной боязнью близкой и неминуемой смерти. Он отлично знал, что и вместе с Аклеевым и Вернивечером он все равно погиб бы после того, как лимузин прибьет к берегу. Это была не трусость, а щемящее ощущение одиночества, потеря того благодатного чувства локтя, которое придает силы и бодрость в самом неравном и безнадежном бою.

— Чего ж ты не плывешь до лимузина? — орал он счастливо Аклееву. — До лимузина ты чего не плывешь, я тебя спрашиваю?..

Наконец слова Кутового дошли до сознания Аклеева. Он тяжело поплыл к лимузину, крепко прижав к себе левой рукой голову Вернивечера, с трудом подал его свесившемуся за борт и чуть не грохнувшемуся в воду Кутовому, сам кое-как вскарабкался на оказавшийся вдруг неожиданно высоким борт лимузина и немедленно принялся вместе с Кутовым откачивать Вернивечера.

Это оказалось значительно труднее, нежели он предполагал.

Потребовалось внести обмякшего и отяжелевшего Вернивечера в каюту, уложить его на сиденье. Внесли и уложили. Но когда уложили, оказалось, что сделали это неправильно. Надо было укладывать не на сиденье, а на палубу, в узком проходе между сиденьями. На сиденье было неудобно. Осторожно опустили Степана на палубу, и снова оказалось, что уложили его неправильно. Нельзя было класть его на спину, раз рука и плечо у него были ранены: вместо того чтобы вызвать искусственное дыхание, окончательно доконаешь человека. Наконец уложили Вернивечера ничком, и Аклеев, закатав на нем мокрую тельняшку с черными кровавыми размоинами, принялся ритмически надавливать на нижнюю часть грудной клетки.

— По способу Шеффера, — объяснил он Кутовому, который на корабле никогда не служил и подаче первой помощи утопающему не обучался.

Аклеев сказал: «По способу Шеффера», а понимать его слова надо было в том смысле, что, дескать, не надо пугаться того, что Вернивечер совсем как мертвый, с остановившимися, бессмысленно раскрытыми глазами, совсем холодный, с зеленовато-синей кожей, что не надо унывать, а надо верить в науку, которая, вот видишь, товарищ Кутовой, изобрела специальный способ Шеффера, чтобы возвращать к жизни утопленников. Значит, главное — не унывать.

Он напряг всю свою память, чтобы вспомнить, как его учили действовать по этому способу. Он вспомнил все указания и стал выполнять уверенно и четко. О, это ведь совсем просто! Нужно только ритмически (Аклеев очень хорошо помнил, что именно «ритмически») надавливать на нижнюю часть грудной клетки пострадавшего, и все в порядке. Когда он все это проделывал тогда, на корабле, когда он минуты две, с трудом сдерживаясь, чтоб не рассмеяться, старательно надавливал на нижнюю часть грудной клетки лежавшего ничком здоровенного трюмного машиниста Васильева, который тоже с трудом удерживался, чтоб не фыркнуть на всю санчасть, начальник санчасти, производивший проверку, заявил, что все в порядке и что краснофлотец Аклеев Никифор отлично овладел приемами искусственного дыхания. И Аклеев Никифор после этого пребывал в твердой уверенности, что искусственно вызвать дыхание — это сущий пустяк, дело двух-трех минут.