Лондон, любовь моя - Муркок Майкл Джон - Страница 53

— Глория, моя дорогая.

Он смотрит сквозь маскировочную сеть на улицу, где пятнистая дворняга обнюхивает ржавые мусорные баки, поставленные у дорожки, в конце которой нет ворот. Даже солнечный свет не может скрасить мерзость запустения, сгладить впечатление того, что все отчаявшиеся души должны окончить свои дни именно здесь. Неужели в социалистической утопии с такой нищетой действительно будет покончено? Восстанет ли из руин мраморный город? Джозеф Кисс надеется, что этого не произойдет, ибо он любит Лондон таким, как он есть. Радикально изменить образ города — значит разрушить его и посягнуть на жизнь миллионов уцелевших жителей.

Он представляет Эндимион-роуд оживленной улицей, по которой взад и вперед ходят горожане в хитонах и сандалиях: идеализированная афинская сцена времен Перикла. Это так забавляет его, что он громко смеется.

— А почему бы нет? Почему, черт побери, нет? Всего доброго, мистер Атли!

Он сотрясается, и комната сотрясается вместе с ним, дребезжат, рискуя упасть с полки на голубой кафель перед его газовой плитой, маленькие китайские вазочки, подарок Пат-рисии Грант, актрисы, которая крутила с ним роман целый сезон в Сканторпе в сорок втором году. Не сразу он приходит в себя, встает и поправляет вазы. Иногда, чувствуя себя несчастным, он утешается тем, что знает: Патрисия с радостью отдалась бы ему, стоит ему только намекнуть. Ему нравилось обедать с ней или совершать маленькие вылазки в деревню, но он постоянно помнил о том, что принадлежит другой. Даже вид униформы летчика Королевских ВВС в аллее за домом в Харроу ничего не изменил для него в этом отношении, хотя он и понимал, что рано или поздно в его жизни появятся сложности. Он был намерен оттянуть этот момент на как можно более долгий срок.

что касается полифонии то даже самые современные залы неохотно устраивают концерты возможно потому что люди в военное время черпают уверенность и утешение в традиции в то же время это не объясняет обилие появившихся в последнее время экспериментальных произведений литературы поэзии даже живописи

Прокашлявшись, он вдруг спрашивает себя, а чего же они все ждут? Может быть, все привыкли к драматическим событиям и теперь им требуется, чтобы они происходили регулярно? Тогда война — это наркотик? Тогда все на крючке? Если Англии суждено обрести покой, что изобретут политики для того, чтобы вернуть людей к жизни? Еще одну войну? Вряд ли социалистам удастся построить свой «Дивный новый мир» за пару лет. Джозеф Кисс надеется, что за этим не последует гражданская война. Он знает, что люди бывают подобны бойцовым псам, которые, будучи перевозбуждены и не имея возможности драться со своими врагами, часто разворачиваются и нападают на друзей.

Он заплывает в опасные воды. Политика напоминает ему о сестре, и он вдруг начинает нервничать, охваченный внезапным подозрением, что она где-то поблизости, может быть, ищет его, использовав все свое влияние в высших сферах на то, чтобы вьщворить его отсюда. Всем лондонцам знакомы слухи о том, что в Министерстве внутренних дел есть списки всех тайных квартир, и они действуют не менее изощренно, чем русские. Он снова подходит к окну и наклоняется, чтобы осмотреть Эндимион-роуд, но теперь даже собака исчезла. Только потрепанный черный дрозд сидит напротив на дереве и издает тревожный крик. Но Джозеф Кисс знает, что дрозд — просто паникер. Кричит «помогите!» даже после того, как благополучно удрал из лап кота. Но слушать его вопли некому, другие птицы исчезли. Открыв потайной ящик письменного стола, он достает из своих запасов довоенный мятный леденец. Он сосет, думает, отдыхает.

Он снова в кресле, его черты безмятежны. Сеть спадает на окно складками, напоминающими мелкую решетку, тонкие прутья, вставленные в оконные створки, за которыми виднеются крыша, листва, в отдалении — голубое небо. Чуть подняв голову, он мог бы увидеть оставшиеся после бомбежки руины одного из больших зданий, придававших такой аккуратный вид Брикстон-Хилл. Но Брикстон-Хилл почти утратила привычные черты. Уцелели только трамвайные рельсы, пересеченные телефонными кабелями и электрическими проводами, канализационными и газовыми трубами, связывающие Брикстон так, как стальные прутья связывают бетон, и, возможно, именно по этой причине пригород не был полностью уничтожен.

Задремав, он видит, как туман клубится на склонах древнего холма Суррей, ставшего потом Лондоном. Мягкий утренний туман летней порою; трава покрыта маргаритками и одуванчиками; песчаная колея тянется там, где ныне проходит Брикстон-Хилл. Из тумана проявляются очертания крытых кибиток, затейливо расписанных, и в них — фигуры в традиционной одежде; это цыганские караваны, ведомые лохматыми пони, такими же стойкими и выносливыми, как и их хозяева. За ними следуют другие, обыкновенные повозки; они везут продукты к Лондонскому мосту, чтобы накормить тех, кто толпится на другом берегу реки. Бегают косматые пастушьи собаки, похожие на овчарок, бредут волы и мулы, ломовые лошади. Они идут торговать с городом, чтобы потом снова вернуться в деревню. Кого-то из своих они оставят здесь, когда уйдут. Он пытается разглядеть их лица, однако тогда теряет их из виду. Он опять расслабляется и смотрит, как процессия движется, накатываясь прямо на него.

Это приятное и ничем не примечательное видение посещает его часто. Как будто вся страна постоянно находится в движении. Как будто Лондон — это ось, вокруг которой вращается все остальное. Это упорядочивающая, цивилизующая прогрессивная сила, которая влияет в первую очередь на «домашние графства», затем на «дальние графства» и наконец на Империю, а через Империю и на мир в целом. Это город, обладающий большей властью, чем все города прошлого, и, может быть, большей властью, чем все будущие города, ибо ни Нью-Йорк не может сравниться с Лондоном, ни Вашингтон, ни какой любой другой город. Лондон — последняя столица эпохи больших городов. Золотой век подошел к концу. Лондон уже определенно достиг своего зенита и обречен закатываться подобно Афинам или Риму. Память о нем будет долговечнее, чем его камни.

Туман окутывает цыган, гуртовщиков, стада. Джозеф Кисс пытается прорваться сквозь него, но вдруг понимает, что уже спит и сон выходит из-под его контроля.

Поздние цветы 1940

Полюбовавшись сицилийскими несушками, Хлоя Скараманга вернулась в приподнятом настроении.

— Они отлично устраиваются на новом месте. Кто сказал, что у них дурной норов?

Усевшись на солнце, проникавшем сквозь низкое окно с западной стороны дома, Бет Скараманга разбирала старые вышивки. В принадлежавшей еще их матери круглой плетеной корзине было полно отличных вещичек и в том числе с изображением массы экзотических куриных пород. Дело в том, что кроме содержания собак, кошек и выращивания роз сестры разводили кур и славились успехами в птицеводстве. До тридцать девятого года они регулярно завоевывали главные призы на «Английском фермере». В этом году выставка не проводилась из-за войны. Расположенный в тени Норт-Кенсингтонских газгольдеров и скрытый от посторонних глаз высокой тисовой оградой, «Прибрежный коттедж» сохранил свой внешний облик с тех пор, как в середине семнадцатого века его построил для своего старшего пастуха епископ Гре-вилль. Семейство Скараманга, унаследовав дом два столетия спустя, бережно заботилось о сохранности камня и дерева, из которых был построен дом, и теперь он представлял собой замечательный образец старой сельской архитектуры. За это время вокруг вырос городок, ставший потом частью большого города, так что сестры вполне могли считаться теперь горожанками. Они родились и выросли в городе, которому королевским указом было предоставлено местное самоуправление, и даже если бы завтра умерли, не оставив за собой ни гроша, Кенсингтон все равно должен был бы обеспечить им достойные похороны. Пока главным фамильным домом был дом на Эдвардс-Сквер, коттедж сдавался внаем разным художникам, но когда отец умер, мать обнаружила, что число долгов значительно превосходит источники доходов. Тогда они продали дом, отремонтировали «Прибрежный коттедж» и сменили в нем мебель. Земля, на которой стоял коттедж, принадлежала им по всем документам и не могла быть оспорена ни Короной, ни Советом. Теперь они могли воплотить в жизнь свою страсть. Они добились того, чего желали, и, несмотря на то что войти в дом или покинуть территорию коттеджа можно было только по бечевнику или на лодке, потому что Газоугольная электрокомпания перекрыла им выход на Лад-броук-гроув, они были так же довольны жизнью, как когда-то на Эдвардс-Сквер. Они нимало не интересовались кенсинг-тонским обществом, но мирились с ним ради своей матери. В «Прибрежном коттедже» они благополучно пережили предвоенный экономический спад и рассчитывали пережить войну. Хлоя Скараманга вошла на кухню, чтобы снять перчатки и поставить корзину.