Лондон, любовь моя - Муркок Майкл Джон - Страница 41

Я силен, потому что у меня есть друзья. Нас трое. Мы — единое целое. Отец, сын и дева. Мы непоколебимы и как можем помогаем другим. Мое тело дрожит. Мне кажется, что сила, которую вы во мне подавили, грозит вырваться из каждой поры, из каждой жилы, из каждой вены.

Среди руин так уютно. Теплый день. Высокая трава. В воздухе снуют бабочки, пчелы и осы. Мы с Дорин Темплтон лежим у стены. Мои штаны спущены, ее юбка задрана. Мы пытаемся выяснить, чем отличаемся друг от друга. Нас, детей Блица, не надо жалеть. Нам можно завидовать. Нас нужно поздравлять с тем, что мы выжили. Так что, если вы непременно хотите кого-нибудь пожалеть, вспомните о родителях моих убитых сверстников, моих друзей. Но мы — самое счастливое из всех поколений. Нам позволили играть в безмерном мире.

Я знаю, о чем вы думаете. Что будет завтра, не знаю, потому что вы сделаете мне еще один укол. Неужели после этого вы будете чувствовать себя в безопасности? Или для этого вам нужно загнать иглу мне в сердце?

Мне любопытно, а что можно увидеть через мое окно? Оно зарешечено и расположено высоко над головой. Палата большая, кровать мягкая, простыни и подушки тоже. У меня много книг и магнитофон с большим запасом пленок. Но остается загадкой, что же происходит там, за окном? Может, просто дерево, которое внезапно покрылось листвой. Я устал, и мысли, кажется, начали путаться. Возвращаюсь к Малеру. Недавно я обнаружил, что меня вдохновляют его «Песни об умерших детях». Они освобождают сознание, я теряю мысль и вновь становлюсь самим собой.

Пропущенные остановки 1951

Джозеф Кисс сидит в одной из своих крошечных квартир, глядя на залитую теплым вечерним солнцем типично английскую площадь, окруженную домами из красного кирпича. В тени высокого платана отдыхают на скамейке продавец с Лезер-лейн и пожилая дама в стареньком пальто с кроличьим воротником. Немногие ищут приюта на Брукс-Маркет, старой рыночной площади, в двух шагах от суматошного Хай-Холборна с его куда более изысканными фасадами. Джозеф Кисс покупает табак в Степл-Инн, напротив универмага «Гэмэджиз». За Хаттон-Гарден начинаются ювелирные ряды. Жене ничего не известно об этой квартире. Он приходит сюда для того, чтобы репетировать, быть самим собой, думать. Иногда он говорит ей, что уезжает в Бредфорд или Данди, а иногда, что работает в ночных клубах. Консьерж знает его как профессора Доннела, это один из его сценических псевдонимов. Площадь почти не пострадала от бомбежек, задевших лишь расположенную на противоположной стороне Баттерфилдскую церковь, шедевр местной архитектуры девятнадцатого столетия, олицетворение всего того, что мистер Кисс считает эстетически приемлемым. Когда псевдотюдор Харроуза начинает портить ему настроение, он отправляется сюда. На маленькой площади становится еще покойней, когда клерки расходятся по домам, а воздух заполняется слабым сладким запахом табака с холборнской фабрики. Изредка хлопает дверь допоздна работающего магазина на Брук-стрит, в доме, где умер Чаттертон, или доносится звук проезжающего трамвая.

Мистер Кисс возвращается к своему Шелли и к скрипичному концерту Элгара, который пробивается сквозь помехи по третьей программе. Радио стоит среди полок, аккуратно заставленных томиками поэзии и легкими романами: А. Э., Росетти, Йейтс, Макнис, Пик, Томас. Дорнфорд Итс, П. Г. Вудхауз и Джон Бьюкен в иллюстрированных суперобложках. Десяток более скучных корешков У. Петта Риджа, несколько свежих книжек Джеральда Керша. На дорогих викторианских обоях висят его афиши — Синьор Данте, Доктор Донлон, Таро-Телепат, Мандала-Ясновидец, Игорь Распутин. Он был бы смущен, если бы кто-нибудь все это увидел. Еще ему не хочется, чтобы о нем судили по тому, какие книги он читает, ведь даже поэты листают втихомолку Дринкуотера, Бетьемена, Честертона или Флекера. Мистер Кисс может на память процитировать Альфреда Остина, Уэлдрейка, позднего Суинберна, но комната располагает не к мудрствованию, а к покою. Мистер Кисс считает эту комнату своей исповедальней, расположенной вблизи от Блумсбери, через Саутгемптон-роу, в нескольких шагах от Флит-стрит и в получасе приятной прогулки до «Черного монаха», гармонирующего по стилю с Брукс-Маркет, его любимого паба. Он считает, что это лучший район, подлинный центр Лондона. Его дедушка и бабушка по отцовской линии, работавшие на хозяина мануфактурной лавки, обвенчались меньше чем в миле отсюда, в церкви Сент-Джуд на Грейз-Инн-роуд, а жили на Аргилл-стрит, хотя ни церковь, ни дом не сохранились. Аргилл-стрит сейчас представляет собой пустырь, который будет скоро застроен жилыми домами, в церкви Сент-Джуд расположилось общежитие медсестер, а сама часовня и острый шпиль были взорваны во время Блица. Мать мистера Кисса родилась над лавкой на Теобальдз-роуд, в пяти минутах от этой квартиры, а его отец — на соседней Верулам-стрит. Он и наткнулся-то на этот дом на Брукс-Маркет из-за того, что в свое время его отец был одним из совладельцев здания. Он считает это место оком тишины лондонского урагана и никому про него не рассказывает, ибо верит в то, что зло активно пытается уничтожить добро, а площадь Брукс-Маркет еще не затронута Хаосом лишь благодаря влиянию церкви Святого Олбана Великомученика — скромной новой церкви, построенной на радость и утешение местным жителям. Даже бомбы Гитлера, стершие с лица земли столько соседних улиц, не сумели попасть в эту площадь.

Мистер Кисс сидит нагишом в лучах теплого света и, не обращая внимания ни на Шелли, ни на Элгара, думает об ужине. В уютной нише рядом с входной дверью, у вешалки, где висит его одежда, находятся фарфоровая раковина, миниатюрная газовая плита, несколько консервных банок, немного свежих овощей, полбутылки «бордо», чайник, голубая эмалированная кастрюля и набор специй. Его огромное грациозное тело, словно сошедшее с плафона, украшавшего потолок семнадцатого века, пересекает комнату и вытягивается на узкой кровати. Рассеянно поглаживая вялый член, мистер Кисс обдумывает меню. Он похож на человекообразную обезьяну, довольную своей неволей, сидящую в клетке, потому что ей нравится сидеть в клетке. На химеру, созданную воображением Блейка, — бессмертное звериное протобожество. Строчки из «Оды столице» Уэлдрейка вытесняют из его сознания гений Шелли:

Он думает: «Как отчаянно хотел бедный Уэддрейк получить венок Лауреата. И ничего хорошего из этой затеи не вышло. Вся честь досталась его сопернику Альфреду Остину. После оды, написанной в Холборне в 1895 году, он вернулся к своим прежним разудало-декадентским замашкам и, махнув на все рукой, уехал в Доркинг, поближе к Мередиту».

Во время войны Джозеф Кисс приходил сюда как в убежище. На Брукс-Маркет он чувствовал себя в безопасности, не то что в подвале или на переполненной станции метрополитена. Здесь он зачал своего старшего сына, хотя Глория так и не узнала, куда попала. Он не зажег свет. Она думала, что они на квартире какого-нибудь приятеля. В тот раз они так хотели друг друга, что потеряли всякую осторожность. Да и сейчас он порой принимает решения под воздействием эмоций.

Если бы я не встретил ее, был бы я все еще здесь? спрашивает он себя. Она была слишком молода. Но что еще могла бы она сделать? Я ее удовлетворял. И теперь на свете есть дети, которых я люблю. Может быть, для нее это было рановато? Разве я могу ее обвинять? Может, в ней было слишком мало жизни и я выпил ее почти до дна ? Сейчас я стараюсь делать все, что могу, но иногда мне кажется, что она так и хотела прожить свою жизнь: сначала расцвет, потом плоды, потом медленное разрушение. А может, я не прав. Я люблю летать, а она терпеть не может. Я люблю петь, а она затыкает уши, едва я открываю рот. Она дошла до того, что предупредила: если я сойду с ума, она не будет меня навещать. Те мягкие тени сирени и магнолии, вода, как она светится, серебра теплее не бывает, наверное, это золото, но я все еще люблю тебя, мечтаю снова зайти с тобой в оранжереи. Как в Кью, где ты обвила меня ногами, дышала мне в лицо, не обращая ни на кого внимания. Что я наделал ? Я не могу.