Борьба за Дарданеллы - Мурхед Алан - Страница 72

Штаб на Имбросе был не самым лучшим местом для принятия взвешенных решений. Гамильтон мучительно страдал от дизентерии, а германские самолеты начали совершать налеты на остров. В тот же самый день целый колчан стрел просвистел рядом с головой генерала.

Но утром он отправил трезвый ответ. Он писал, что надо учесть потерю половины боевого состава и наличие всех орудий и складов. «Четверть от всего количества, возможно, уйдет спокойно, затем начнутся проблемы. Нам должно очень повезти, если потеряем меньше того, на что я рассчитываю. С другой стороны, имея неопытных солдат на Сувле и всех этих сенегальцев на Хеллесе, мы можем столкнуться с настоящей катастрофой».

Про себя Гамильтон верил, что потери будут меньше, чем 50 процентов — между 35 и 45, — но его персонал склонялся в сторону большей величины, и он ее принял, чтобы сделать свою оппозицию эвакуации абсолютно ясной. Но вопрос Китченера содержал нечто большее, чем оценка потерь при эвакуации: дело касалось пребывания Гамильтона на посту командующего.

Уже имелись намеки. 4 октября Китченер в личной телеграмме предупредил Гамильтона, что «есть поток неофициальных докладов с Галлиполи», яростно критикующих деятельность штаба на Имбросе. Не сделать ли кое-какие перемены? — спрашивал Китченер. Может, отправить Брайтуайта домой?

Гамильтон с возмущением отказался. Но теперь было ясно, что сам он и все на Имбросе оказались под огнем.

Затем, 11 октября, в тот же день, когда Китченер прислал свою телеграмму об эвакуации, комитет по Дарданеллам подошел к вопросу в уклончивой, но очень понятной форме. Было решено отправить подкрепления на Ближний Восток, но не напрямую в Галлиполи. Они должны оставаться в Египте до тех пор, пока высокопоставленный генерал, Хейг или сам Китченер (в любом случае того же ранга, что и Гамильтон), не приедет и не сделает выбор между Салониками и Галлиполи.

Истина была в том, что в оценках окружающих значение Гамильтона быстро падало. Этот генерал всегда был рядом с успехом. Он плохо руководил операцией на Сувле, а генерал Стопфорд, недавно возвратившийся домой, выдвигал серьезные обвинения по поводу вмешательства штаба в ведение боя. Штабной персонал, писал Стопфорд, «живет на острове в отдалении от полуострова» и введен в глубокое заблуждение относительно турецких сил на Сувле. Существовал еще один фактор. Гамильтон являлся человеком Китченера, и начинало казаться, что Китченер его покрывает. Комитет с определенным нетерпением ожидал, придет ли что-либо путное в ответ на телеграмму Китченера. Случайно в это же время германские цеппелины с особым успехом совершали свои налеты на Лондон: за две ночи подряд в общей сложности погибло 176 человек. Сравнение между падающими на Лондон бомбами и падающими на Имброс стрелами у всех вызывало раздражение.

Но не бомбы, не критиканство Стопфорда и даже не растущая оппозиция Китченеру и всем его планам и протеже стали немедленной причиной ухудшения репутации Гамильтона в тот момент. Виноват в этом австралийский журналист Кейт Мэрдок. Его появление на взрывоопасной сцене явилось одним из самых странных инцидентов в Галлиполийской кампании.

Проблемы начались еще в апреле с Эшмид-Бартлетом, военным корреспондентом, представлявшим в Дарданеллах лондонскую прессу. Как утверждает Комптон Маккензи, которому было положено это знать, Эшмид-Бартлета в штабе недолюбливали. Он был чужим в этом обществе, одинокий штатский среди профессионалов и воинов-дилетантов. На него, в отличие от других, не оказывали влияния достоинства Гамильтона, и он, наоборот, был его беспристрастным оппонирующим критиком. Ему не нравилась цензура в штабе, он не соглашался с планами операций, и, что хуже всего, он всегда предсказывал неудачу. Напряжение возросло до такой степени, что однажды, по словам Маккензи, офицеры в штабе корпуса на мысе Хеллес стали прятаться в скалах, завидев приближающегося Эшмид-Бартлета, чтобы не приглашать его на обед.

Несмотря на сознательно введенные неудобства и свою преданность, Имброс, на взгляд приезжего, был не самым приятным местом. Это был скорее клуб. Там существовала завуалированная, но неизбежная атмосфера привилегий, старой школы и старого полка, происхождения и манер. Гамильтон находил некоторых из наиболее восторженных его сторонников среди многих молодых людей из хороших семей, которые недавно влились в его персонал. У посторонних они иногда создавали впечатление превосходства и самодовольства, а их доброе чувство юмора и обходительность часто ошибочно принимались за дилетантство. Никто не подвергал сомнению их храбрость. Начиная с Гамильтона и ниже по званиям, старшие офицеры, находясь на фронте, держали за правило сознательное и беспечное отношение к вражеским пулям. И все же чего-то тут не хватало: твердости, грубости, точек соприкосновения. В войсках ходили слухи, что Гамильтон в свободное время пишет стихи, и считалось, что он находится под большим влиянием Брайтуайта. Теми, кто с ним встречался, признавались его шарм, цельность характера и утонченная интеллигентность, но на расстоянии эти качества практически не работали. Короче, он считался слишком мягким.

И вот на этом фоне Эшмид-Бартлет, обуреваемый собственными идеями, развязал свою личную войну. Внешне Гамильтон относился к нему вежливо и предупредительно, но про себя он понимал, что Эшмид-Бартлет присвоил слишком много власти, а его негативная позиция наносит вред экспедиции. Эшмид-Бартлет настаивал, что армии следовало высадиться в Булаире, а с этим Гамильтон не соглашался. Также не поддержал он Эшмид-Бартлета, когда тот однажды пришел к нему с предложением побуждать турецких солдат к дезертирству обещанием дать пять шиллингов и полное прощение. «Просто удивительно, — писал Гамильтон после этого разговора, — что бы делал сам Эшмид-Бартлет, если бы магометане предложили ему десять шиллингов и хороший ужин, когда он немного голоден и неловко себя чувствует среди христиан». В мае, когда Эшмид-Бартлет уехал домой в отпуск, Гамильтон назначил на его место Маккензи и попытался закрепить это назначение на все время, но ни Маккензи, ни лондонские власти не испытывали особого энтузиазма. Эшмид-Бартлет вернулся и был более мрачен и уныл, чем когда-либо.

Маккензи после первой встречи описывает его как «худощавого человека в хаки, в мягкой фетровой шляпе зеленоватого цвета, с камерой на ремне через плечо и с постоянным впечатлением нервного раздражения».

Он «шагал по палубе с видом человека, убежденного, что его присутствие всех раздражает и что мы все нуждаемся в хорошей взбучке. Вот он ушел на интервью с сэром Яном Гамильтоном, похожий на Кассандру, которая примерно так же выглядела около трех тысяч лет назад. Объявив мне, что вся экспедиция обречена на неудачу и что он ожидает торпеду в борт „Маджестика“, на котором ему предстояло плыть, он покинул корабль».

И что в этом человеке действительно раздражало, так это то, что он часто оказывался прав. В ту же самую ночь «Маджестик» был торпедирован. И в самом деле, в планах генералов многое заслуживало критики, потому что эти планы часто кончались катастрофой. Более того, его нельзя было игнорировать. В Лондоне к нему прислушивались некоторые важные люди в кабинете, и все равно, несмотря на то что его очень не любили на Имбросе, солдаты на фронте были рады его видеть, и он часто бывал на фронте. Эшмид-Бартлет был способным военным корреспондентом.

Когда по завершении августовских боев приехал Мэрдок, Эшмид все еще находился при экспедиции и был более чем когда-либо раздражен.

Мэрдок вообще-то не был военным корреспондентом. Он направлялся в Лондон, чтобы выступать там представителем различных австралийских газет, и его правительство поручило ему на время заехать в Египет и разобраться с почтовым сервисом для австралийских войск. Он вез с собой рекомендательные письма от австралийского премьер-министра Эндрю Фишера и австралийского министра обороны сенатора Пирса.

17 августа Мэрдок написал Гамильтону из Каира, сообщая, что ему трудно завершить свое расследование в Египте. Он просил разрешения прибыть на Галлиполи и добавлял: «Я хотел бы присутствовать там в неофициальном качестве, чтобы иметь возможность отправлять в лондонские и австралийские газеты, которые я представляю, прошедшие цензуру мои впечатления, но любые условия, налагаемые Вами на меня, я обязуюсь безоговорочно выполнять... Могу ли я добавить, что имел честь встречаться с Вами в городской администрации Мельбурна, и я полностью освещал Ваш визит в „Сидней сан“ и „Мельбурн панч“[28], также я могу сказать, что мое страстное желание как австралийца посетить священные берега Галлиполи, где находится моя армия, огромно».