Борьба за Дарданеллы - Мурхед Алан - Страница 3

В перечне гостей, присутствовавших на ужине у Гарольда Николсона, отсутствует одно имя, более важное, чем все остальные. Действительно, вряд ли могло случиться, чтобы британское посольство пригласило Мустафу Кемаля, потому что он еще не был известен в Турции. И все-таки существует бьющая в глаза параллель между биографиями Кемаля и Энвера, и это совсем не случайно — случайность уединенного и эгоистичного ума Кемаля — то, что он не входил в эту группу. Кемаль и Энвер были ровесниками; Кемаль, как и Энвер, родился в бедной семье, поступил на службу в армию, примкнул к революционному движению и принимал участие во всех войнах. Но серый цвет формы был фоном ранних лет карьеры Кемаля. Он не обладал чутьем Энвера, его быстротой и спонтанностью. Ему не хватало таланта идти на компромиссы и переговоры. Презирая мнение других и не терпя чьей-либо власти, он, видимо, каким-то образом оказался в плену собственного мышления. Он ожидал шанса, который так и не представился, а тем временем другие с легкостью обгоняли его.

Начиная с 1909 года Кемаль постоянно находился в тени Энвера. Он участвовал в революционном марше того года на столицу, но оставался на втором плане, занимаясь вопросами армейской администрации, а Энвер тем временем крушил баррикады. Кемаль служил под началом Энвера в Триполийской кампании и в Балканских войнах. Он даже присутствовал при триумфе Энвера в Адрианополе. На любом этапе они ссорились, хотя оба были готовы к этому, поскольку в то время, как Кемаль был гениальным командиром, Энвера следует рассматривать как одного из самых глупых и вредоносных генералов, когда-либо живших на земле. Неясно, изучал ли Энвер основы военного дела, извлекал ли опыт из тех ужасных поражений в боях, которые он столь уверенно планировал. На протяжении всех этих лет хаоса Кемалю была суждена горькая участь — получать приказы от этого человека.

К 1913 году Кемаль достиг низшей точки своей карьеры — он стал безработным подполковником в Константинополе, а Энвер взлетел далеко вверх. И все же не было даже признака того, что вскоре произойдет резкий переворот в их судьбах, и никто даже в безумных мечтах не воображал, что спустя полвека имя Кемаля станут с благоговением произносить по всей Турции, что каждый школьник будет помнить наизусть мрачные черты его лица, его суровый рот и его утомленные глаза, а его блистательный соперник окажется забыт. Примечательно и то, что им обоим предстояло прожить грядущие пять лет.

Младотурок окружала ненависть. Их ненавидели старые политиканы режима Абдул Гамида. Их ненавидели армейские офицеры, которых отправил в отставку Энвер, и, помимо всего прочего, их ненавидели и боялись этнические меньшинства в Константинополе: армяне, греки и, в некоторой степени, евреи. Любая из этих группировок сделала бы все, что угодно, согласилась бы на любое иностранное владычество в Турции, лишь бы лишить младотурок власти.

Однако в тот период Талаат, Энвер и их друзья сохраняли за собой контроль и намеревались удержать его ценой любой жестокости или торговли.

Таковы были молодые люди, которые в августе 1914 года выставляли Турцию на аукцион, а им противостояли — возможно, точнее будет сказать, их поощряли — профессиональные западные дипломаты, предлагавшие цены. В отличие от младотурок, люди из иностранных посольств в Константинополе были вовсе не новичками. Там все было четко определено и расписано. По внешнему виду можно было узнать посла, драгомана (политического советника), военного атташе, главу архива и толпу секретарей точно так же, как известно, что это за шахматная фигура и какие ходы она может сделать. Все было в порядке, и различные нации можно было так же легко отличить, как красное от черного.

И все же по крайней мере в одном отношении посол 1914 года отличался от своего коллеги сегодняшнего дня: он обладал большей властью и много большей свободой действий. Не так часто случалось, чтобы он оказывался в тени международных конференций, которые сейчас созываются каждую вторую неделю, а его работа не проверялась постоянно кабинетом министров и приезжими политиками с Родины. Для него могли готовить краткий обзор-анализ, но интерпретировал его посол сам. Дорога из Западной Европы до Турции занимала много времени, а приближающаяся война сделала Константинополь в два раза более удаленным. И в самом деле, посол мог каким-то жестом, каким-то решением, принятым его властью, изменить баланс событий, может быть, удержать Турцию или подтолкнуть ее на путь войны. Также надо сказать, что «восточность» Османской империи, ее различия в религии, традициях и культуре во многом тогда были преувеличены, нежели мы это представляем сегодня. Посольство становилось аванпостом, твердыней, действительно физически ощутимым символом места нации в мире. Оно должно быть большим — больше, насколько возможно, чем посольство любой из соперничающих стран, — а посол должен обладать качествами важной персоны. У него должны быть свой флаг, слуги в ливреях, своя яхта в Золотом Роге, а в дополнение к официальному дворцу в Константинополе — свое летнее посольство в Терапии. Все это натурально отдаляло дипломатов в Константинополе от Турции, и, несомненно, они чувствовали себя более по-домашнему, находясь друг у друга, чем общаясь с турками. Послы и их подчиненные часто встречались в международном клубе, и их отношение к туркам было главным образом таким, какого и следовало ожидать.

«Сэр Луи Маллет, британский посол, — говорит Моргентау, — был высоконравственным и воспитанным английским джентльменом. Бомпар, французский посол, был также приятным благородным французом, и оба отстранялись от участия в смертельных интригах, из которых состояла тогдашняя турецкая политика. Российский посол Гирс был гордым и презрительным дипломатом старого режима... Было очевидно, что эти три посла Антанты не считали режим Талаата и Энвера долговечным или особо стоящим их внимания».

В лагере союзников был еще один, весьма влиятельный человек. Это был драгоман британского посольства Фицморис. Т.И. Лоуренс встречал Фицмориса в Константинополе перед войной и написал о нем следующее:

«Послами были Лоутер (полнейшая никчемность) и Луи Маллет, который был весьма приятен и посылал правильные предупреждения о развитии обстановки. Во многом наша безрезультатность, считаю, была виной политического советника Фицмориса — проницательной личности и человека невероятной энергии. Полжизни Фицморис прожил в Турции и был официальным посредником между посольством и местными властями. Он знал все, и его боялись во всех уголках Турции. К несчастью, он был неистовым римским католиком и яро ненавидел масонов и евреев. Движение младотурок наполовину состояло из скрытых евреев и на девяносто пять процентов из масонов. Посему он рассматривал его как дьявольское и использовал все влияние Англии для поддержки непопулярного султана и его дворцовой клики. Фицморис был на самом деле неистовым... а его предрассудки полностью лишили его способности здраво мыслить. Однако его престиж был высок, и наши послы и персонал МИД склонялись перед ним, как кегли. Благодаря ему мы отвергали любой дружеский шаг со стороны младотурок».

С бароном фон Вангенхаймом, германским послом, все было совсем по-другому. После двух мировых войн трудновато сфокусировать качества этого могучего человека, потому что он стал прототипом маленькой группы юнкеров, которые к нынешнему времени почти исчезли. Это был громадный человек, под два метра ростом, с круглой головой и пронзительными наглыми глазами, а вера его в кайзера была абсолютной. Он не был пруссаком, но его характер и поведение были почти карикатурой того, как иностранцы представляют прусского аристократа: крайняя безжалостность, железная уверенность в себе и в своей касте, презрение к слабости, а под твердым достоинством — детская возбудимость в своих собственных делах. Он бегло говорил на нескольких языках и обладал огромным чувством юмора. Это был человек одновременно и опасный, и образованный, и смешной: что-то вроде животного в жестком панцире манер.