Подземка - Мураками Харуки - Страница 109

С этой точки зрения, Асахара, видимо, был редкий сказитель, который в некоем смысле сумел ухватить и передать атмосферу нынешнего времени. Сознательно или бессознательно, он не боялся, что его идеи и образы могут быть восприняты как низкопробные. Асахара активно собирал валявшиеся вокруг него кусочки разного хлама (как в фильме Спилберга «Инопланетянин», где герой собирает устройство для связи с родной планетой, используя хлам в гараже) и смог создать из них определенную идеологию, в которой нашли глубокое отражение его внутренние страдания.

Каковы бы ни были недостатки этой повести, они были недостатками «Я» самого Асахары, поэтому тем, кто ассимилировал себя с его «Я», ничто не мешало принять и недостатки этой повести. Те скорее воздействовали положительно. Однако присущие им внутренние свойства фатально загрязнили их, и то, что начиналось как великая идея, безвозвратно превратилось в дикую фантазию и мираж. И возврата к прошлому уже не было.

Таковы были повести, представленные «Аум Синрикё», «той стороной». Вы, наверное, скажете, что они абсурдны. Действительно, так и есть. Большинство из нас смеялось над этими мусорными и дурацкими россказнями. Мы смеялись над сказителем Асахарой, над верующими, которых завлекли этими повестями. После этого смеха оставалась горечь во рту, но мы смеялись очень громко. А что еще оставалось делать?

Однако в пику им — какую эффективную повесть могла предложить «наша сторона»? Есть ли у нас повесть, достаточно мощная, чтобы противостоять «чепухе» Асахары? В том-то и большая проблема.

Я писатель, а, как известно, писатели — это люди, которые профессионально создают повести, поэтому для меня эта проблема серьезнее, чем просто большая. Она подобна острому мечу, свисающему над моей головой. Думаю, мне придется самому создавать «устройство для связи с космосом». Для этого я должен буду собрать весь хлам, все недостатки, существующие во мне. (Ну вот — написав это, я вновь удивился. Откровенно говоря, разве не то же самое я уже давно пытаюсь делать?)

Ну а как насчет вас? (Я употребляю «вы», но, само собой, включаю и самого себя.)

Вы кому-то (чему-то) отдали часть своего «Я» и получили взамен этого повесть? Вы уступили часть своей личности некой системе? Если это так, система эта когда-нибудь потребует от вас совершить какое-то «безумство»? Повесть, которую вы сейчас имеете, — действительно ли она ваша? И свои ли сны вы видите по ночам? Не могут ли они быть видениями какого-то другого человека и в какой-то момент превратиться в кошмар?

4

О памяти

Я начал собирать материалы для этой книги через девять месяцев после заринового инцидента в метро и работал над ней еще год.

Таким образом, имел место своего рода «период охлаждения», прежде чем я начал беседовать с людьми, попавшими в этот инцидент. Однако трагедия была настолько огромной и шокирующей, что память людей (я имею в виду лишь тех, кто согласились дать нам интервью) совершенно не поблекла. Большинство до этого уже много раз рассказывали окружающим, что они пережили. И хотя среди них были и те, кто об этом никому не рассказывал, даже они в большей или меньшей степени неоднократно прокручивали события в памяти. Поэтому подробности инцидента, которые рассказывали беседовавшие с нами люди, в подавляющей степени соответствовали действительности и обладали визуальной правдоподобностью.

Однако следует оговориться, что это все-таки были воспоминания.

Читатели, видимо, помнят, какие поразительные и странные эксперименты мы иногда производим с собственной памятью. Один психоаналитик дал следующее определение памяти: «Человеческая память есть не что иное, как личная интерпретация имевшего место события». Так, например, через механизм памяти мы иногда редактируем события так, чтобы они стали более понятны, опускаем нежелательные моменты, меняем события местами по времени, делаем дополнения, смешиваем свои воспоминания с воспоминаниями других. И все это происходит совершенно естественно и бессознательно.

Если выразиться довольно резко, мы в большей или меньшей степени излагаем свои воспоминания о пережитом в повествовательной форме. Если есть некоторые различия с тем, что действительно имело место, то это только естественно. (Мы, писатели, делаем это сознательно и профессионально.) Думаю, читатели сознают: такая возможность свойственна любому «устному рассказу». Фактическая сторона «устного рассказа» может отличаться от реальности в мелких деталях. Но это ни в коем случае не является ложью. Это неопровержимый факт, изложенный в иной форме.

Люди по собственной воле рассказывали об имевших место событиях, и это не были свидетельские показания в суде. Я принципиально никогда не перепроверял изложенные в интервью факты. Это было бы почти нереально и невозможно технически, а, кроме того, не входило в круг поставленных мною перед собой задач.

В интервью разные свидетели могут в деталях по-разному описывать одни и те же события и даже могут допускать в чем-то противоречивые высказывания. Эти различия и противоречия тоже могут о чем-то говорить — особенно в нашем многогранном мире.

Когда берешь такое количество интервью, в основном можно определить, в какой степени каждый конкретный свидетель излагает объективные факты и какова степень их точности. Поэтому, несколько изменив угол беседы, можно направить ее в нужное русло. В тех частях, где заявления вызывали сомнения, я ставил вопросительный знак и отправлял в особую папку для проверки. Но то были исключительные случаи. Разумеется, там, где имели место явные неверные представления или искажение фактов, я вносил исправления, однако, насколько это было возможно, все рассказы очевидцев изложены так, как они прозвучали в интервью.

Далее: я стремился к тому, чтобы установить хорошие личные и душевные отношения с каждым, у кого я брал интервью. Возможно, поэтому я иногда звучал слишком сентиментально. Но рассказы этих людей глубоко проникали мне в душу, и я старался встать на позиции моего собеседника, посмотреть его глазами на то, что произошло.

Я хочу сказать, что среди всех, с кем я встречался, не было ни одного, кто показался бы мне скучным, а чья история — неинтересной. Меня восхищали рассказы всех этих людей о своей жизни также и в той части, которая не касалась непосредственно инцидента.

Конечно, я встречался с ними с определенной ограниченной целью, в ограниченное время и вел беседу на ограниченную тему. Среди них были такие, с кем я встречался дважды, но их было немного. Если бы эти встречи происходили несколько раз, беседы, наверное, могли бы выглядеть по-другому. Однако даже при нынешних обстоятельствах эти одноразовые беседы для меня как для писателя и человека явились событием, глубинный смысл которых превзошел все первоначальные ожидания.

5

Что же мне делать?

Хотел бы сказать о еще одной важной причине, почему я решил написать эту книгу.

Если коротко, я хотел более глубоко познать страну под названием Япония. Довольно долго я жил за границей — что-то около семи или восьми лет. Я покинул Японию после того, как написал книгу «Страна Чудес без тормозов и Конец Света», и не возвращался, пока не закончил роман «Хроники Заводной Птицы»[110]. Я приезжал на родину лишь на короткое время. Хоть я никому об этом не говорил, но сам рассматривал этот период как своего рода ссылку. Сначала я жил в Европе, затем в Америке.

Как писатель, я хотел расширить свои знания о других странах, и в то же время попытаться написать в той среде книгу на японском языке. Однако в последние два года этой ссылки неожиданно для себя я обнаружил в себе довольно острое желание познать страну под названием Япония. Я начал постепенно сознавать, что — по крайней мере, на тот момент — период, когда я, скитаясь вдали от Японии, пытаюсь найти самого себя, подходит к концу. Я чувствовал, что внутри меня происходит своего рода переоценка ценностей. Вероятно, я осознал, что уже, насколько банально бы это ни звучало, «не молодею» и наступает период, когда я должен выполнить свой долг перед обществом.