Мой любимый sputnik - Мураками Харуки - Страница 33

Однако эго — не роман. Как бы лучше обозвать то, что я пишу? В сущности, это всего лишь текст. Вовсе нет нужды стремиться к удачному финалу. Я просто думаю вслух над тем, что сию минуту приходит мне в голову. В этом нет ничего похожего на моральную ответственность. Я всего лишь… (да? нет?) …размышляю. В последнее время — довольно долго — я ни о чем особенно не думала, да и некоторое время в будущем вряд ли буду о чем-то серьезно думать. Но сейчас, как бы там ни было, я думаю. И думать буду еще до рассвета.

Все же, говоря так, я не могу избавиться от своих “старых знакомых”, которые вечно рядом, — моих мрачных подозрений. А может, я убиваю свое время и энергию ради чего-то абсолютно бессмысленного? Надрываясь, усердно тащу тяжелую бадью с водой туда, где всех давно замучили бесконечные дожди? Не пора ли мне прекратить эти никому не нужные телодвижения и просто отдаться естественному потоку?

Столкновение? А собственно, на что оно похоже — “столкновение”?

Скажу иначе.

М-м… О чем это я?

Ах да, вот о чем.

Пишу всю эту бредятину, а гораздо честнее было бы снова нырнуть в теплую постель и ласкать себя, думая о Мюу. Вот что.

Мне очень нравится линия ее бедер, я люблю ее белоснежные волосы. На голове они совершенно белые, а в паху — полный контраст — иссиня-черные и растут удивительной формой. В маленьких черных трусиках ее попка очень сексуальна. Не могу никак остановиться: все представляю эти совершенно черные волосы, растущие буквой Т, под такими же черными трусиками.

Ну все, хватит об этом! Сейчас же возьми себя в руки и прекрати! Нужно вырубить выключатель (щелк!), чтобы наконец разомкнуть цепь бессмысленных сексуальных фантазий и сию же минуту серьезно настроиться на эти записи. Я хочу потратить драгоценное время до рассвета на что-то поважнее сексуальных фантазий. Что полезно, а что нет — пусть решает кто-то другой и где-то в другом месте. И что они там решат — мне наплевать, я и чашки ячменного чая за это не дам!

Так, да?

Да, только так!

А потому — давай дальше, вперед!

Говорят, попытка пересказать сон в своем литературном произведении (будь то реальный сон, который действительно когда-то приснился, или же некое видение, рожденное творчеством) — депо довольно рискованное. Ведь лишь единицы из писателей, наделенные Талантом, способны с помощью слов воссоздать гармонию иррациональных связей, которая существует в сновидениях. Согласна. И все-таки, несмотря на это соображение, хочу, набравшись смелости, рассказать здесь свой сон. Он приснился мне совсем недавно. Я записываю его как некий факт, имеющий отношение ко мне лично. Здесь я — всего лишь добросовестный кладовщик, и литературное качество повествования почти не имеет значения. (Да? А на самом деле?)

По правде говоря, мне и раньше снились сны, по смыслу чем-то похожие на этот. Различаются детали. Места разные. Но общая канва всегда одна и та же. И боль, когда я просыпаюсь от этих снов, тоже одинаковая (по силе и продолжительности). Как ночной поезд, который перед слепым поворотом каждый раз дает гудок, так и в этих моих снах навязчиво повторяется одна и та же тема.

“СОН СУМИРЭ”

(Эту часть буду писать от третьего лица. Так рассказ получится точнее.)

Сумирэ поднимается по длинной винтовой лестнице, чтобы встретиться с мамой, которая давно умерла. Должно быть, мама ждет на самом верху этой лестницы. Мама что-то хочет сказать Сумирэ. Нечто очень важное, Сумирэ просто обязана это узнать, чтобы жить дальше. Сумирэ страшно: она впервые встречается с мертвецом и к тому же не знает, что за человек — ее мама. Может, ненавидит Сумирэ или злится на нее (почему — непонятно). Однако Сумирэ не может отказаться от встречи с мамой. У нее есть только этот единственный шанс. Первый и последний.

Длинная лестница. Сумирэ все взбирается и взбирается наверх, но никак не может добраться до ее конца. Сумирэ задыхается на ходу, но продолжает восхождение в том же темпе. А время ее истекает: мама не останется в этом здании бесконечно долго. На лбу Сумирэ выступил пот. Ну вот, наконец-то, последняя ступенька.

На самом верху — просторная площадка, в конце ее, прямо по ходу — стена. Прочная каменная стена. В ней, точно на уровне лица — круглая дыра, похожая на вентиляционное отверстие. Узкая, диаметром где-то сантиметров пятьдесят. И тут мама Сумирэ вся как-то съеживается, и ее, будто насильно, начинает за ноги засасывать внутрь дыры. Сумирэ понимает: время, отпущенное ей, истекло.

Мама лежит в узком пространстве дыры, лицо устремлено прямо на Сумирэ. Она смотрит так, словно умоляет ее о чем-то. С первого взгляда Сумирэ понимает, что эта женщина — ее мать. “Тот человек, который дал мне душу и тело. Но эта мама почему-то отличается от мамы на фотографиях в семейном альбоме. Настоящая мама — красивая и очень молодая. А женщина в альбоме наверняка не моя настоящая мама, — думает Сумирэ. — Отец обманул меня”.

“Мама!” — решается крикнуть Супирэ. Словно вырвали из груди какую-то заслонку — такое чувство. Голос Супирэ еще звучит, как вдруг вакуум с той стороны дыры начинает мощно засасывать папу внутрь. Мама открывает рот, она что-то кричит Супирэ. Но слова ее не долетают — их поглощает гулкий рев ветра, вырывающегося наружу. Еще мгновение — и мамина фигура полностью исчезает в темном чреве дыры.

Взгляд назад: лестницы больше нет. Сейчас со всех сторон Супирэ окружают каменные стены. Там, где была лестница, появилась деревянная дверь. Повернув ручку, Сумирэ толкает дверь вовнутрь, а там — небо. Она стоит на верхушке высокой башни. Если посмотреть вниз, от высоты темнеет в глазах. В небе летает множество каких-то штуковин, похожих на маленькие самолеты. Примитивные самолетики на одного человека — кто угодно может такие сделать. Из бамбука и легкой древесины. За сиденьем — двигатель величиной с кулак и пропеллер. Сумирэ громко кричит пролетающим мимо пилотам, чтобы они спасли ее и забрали отсюда. Но те даже не оборачиваются в ее сторону.

“Это оттого, что на мне такая одежда, — думает Супирэ, — просто никто меня не видит”. На ней какой-то безликий халат, похожий на больничный — белый и длинный. Она скидывает с себя халат и остается совершенно голой: под халатом ничего нет. Снятый халат летит в пустоту за дверью. И вдруг, словно душа, разорвавшая путы, устремляется в погоню за ветром и вскоре теряется из виду. Тот же ветер ласкает ее тело, колышет волоски на лобке. И тут Супирэ внезапно замечает, что все мелкие самолеты, до этого летавшие где-то рядом, превратились в стрекоз. Все небо сплошь наполнено большими разноцветными стрекозами. Они таращат свои огромные, ослепительно сверкающие шарообразные глаза во все стороны. Стрекот их крыльев становится все громче и громче — будто кто-то крутит ручку радиоприемника. Еще немного, и грохот становится просто невыносимым. Супирэ садится на корточки, зажмуривает глаза и затыкает уши руками.

И просыпается.

Сумирэ отчетливо помнит этот сон — в мельчайших подробностях. Так хорошо, что может нарисовать все это на картине. Только вот лицо папы, исчезнувшей во тьме дыры, начисто ушло из памяти. Как и те важные слова, которые мама тогда произносила — они тоже навсегда затерялись в вакууме Небытия. Сумирэ лежит в постели и плачет, со всей силой вцепившись зубами в подушку. Плачет и плачет.

“ПАРИХМАХЕР БОЛЬШЕ НЕ РОЕТ ЯМ”

После этого сна я пришла к одному важному решению. Конец моей мотыги, которой я весьма

усердно вкалывала, уже ударился о выступ твердой скалы. Бумс! Я решила дать ясно понять Мюу, чего же я все-таки добиваюсь. Находиться и дальше в этом подвешенном состоянии я не могу. Как тот бесхребетный парикмахер — забиться в тоске на задний двор, рыть там яму и тайком признаваться себе самому: “Я люблю Мюу!” — нет, нельзя1 Если так будет продолжаться, я просто совсем исчезну — медленно, но верно. Все рассветы и вечера будут отгрызать частички меня — кусок за куском. И совсем скоро та некая субстанция, которая именуется “я”, смоется потоком времени, а на ее месте останется “ничего нет”.