Мой любимый sputnik - Мураками Харуки - Страница 13

Я понятия не имел, что на это ответить, и потому промолчал. Словно плюхнули новую порцию масла на огромную сковороду — такой была эта не очень долгая пауза. Я спросил:

— Ты уверена, что испытываешь к Мюу половое влечение, да?

— На все сто процентов — да, — ответила Сумирэ. — Когда она появляется передо мной, эта косточка в ухе начинает легонько потрескивать. Как ветряные колокольчики из тонких ракушек. И я хочу, чтобы Мюу меня крепко обняла, а дальше — пусть все будет, как будет. Если это не половое влечение, тогда в моих жилах течет томатный сок.

— Хм… — изрек я. Что, интересно, я должен был ей сказать?

— Если задуматься с этой точки зрения о моей жизни, можно многое объяснить: почему меня не интересовал секс с мужчинами, почему я ничего не чувствовала, почему мне все время казалось, что я отличаюсь от других.

— Можно высказать собственное мнение? — спросил я.

— Конечно.

— Любая причина или логическое заключение, с помощью которых можешь невероятно легко все объяснить, — наверняка западня. Знаю по собственному опыту. Кто-то сказал: “Лучше вовсе не объяснять того, что можно объяснить с помощью одной-единственной книги”. То есть я просто хочу сказать, чтобы ты не спешила так легко делать выводы.

— Я запомню, — сказала Сумирэ. И тут внезапно связь оборвалась.

Я представил, как она вешает трубку и выходит из телефонной будки. Стрелки часов показывали половину четвертого. Я пошел на кухню, выпил стакан воды, затем снова нырнул в постель и закрыл глаза. Сон все не шел. Я раздвинул занавески: белая луна, как умная сирота, молчаливо плыла по небу. Я понял, что вряд ли уже засну. Сварил крепкий кофе, придвинул стул поближе к окну, сел, съел несколько крекеров с сыром. Потом, читая книгу, стал дожидаться рассвета.

5

Пришло время рассказать немного и о себе.

Конечно, главный герой этой истории — Сумирэ, а вовсе не я. Но поскольку вы смотрите на Сумирэ моими глазами, узнаёте, что она была за человек, от меня, наверное, нелишне в какой-то мере пояснить, кто же такой я сам.

Впрочем, я всегда испытываю легкое замешательство, когда приходится говорить о себе. Сбивает с толку классический парадокс самой постановки вопроса — “Что есть "я"?” Если представить, сколько всякой правды о себе я знаю, понятно, что нет на свете такого человека, который мог бы поведать обо мне больше, чем я сам. Но когда я рассказываю о себе, то как рассказчик, естественно, провожу ревизию себя как объекта рассказа (это происходит в силу самых разных соображений — жизненных ценностей, степени восприимчивости, моих способностей как наблюдателя). То есть я выбираю: о чем говорить, о чем нет, даю себе определения, и получается нечто, обструганное со всех сторон. Вот и спрашивается, сколько в таком “я” остается объективной правды от меня настоящего? Это очень меня волнует. Всегда волновало.

Однако я заметил: у большинства человечества такой вопрос не вызывает какого-то особого страха или беспокойства. Когда выпадает шанс, люди откровенничают с поразительной легкостью. Говорят, например: “Я такой честный, прямой, у меня душа — нараспашку, до идиотизма доходит”. Или же так: “Я легко раним, и мне поэтому непросто находить общий язык с людьми”. А вот еще: “Я хорошо чувствую душу собеседника”. Но сколько раз я видел, как этот “легкоранимый” человек от нечего делать, запросто причинял боль другим. А “прямодушный и открытый”, сам того не замечая, пользовался самыми благовидными предлогами, только чтобы отстоять доводы, выгодные ему одному. Тот, кто “тонко чувствовал душу другого человека”, попадался на откровенный подхалимаж и оказывался в дураках. Так что же на самом деле мы знаем о себе?

Чем больше я задумывался над этим вопросом, тем с большими оговорками мне хотелось рассказывать о себе — когда это приходилось делать, то есть. Гораздо сильнее меня интересовало то, что за пределами моего “я”: хотелось хоть чуточку глубже понять объективную сущность окружающего мира. Я размышлял над тем, какое место во мне занимают определенные обстоятельства, люди, а также старался обрести равновесие, прийти к гармоничному состоянию, “вобрав” их в себя, вместе с ними. Так, мне казалось, я смогу прийти к самому объективному — насколько это вообще возможно — пониманию своего “я”.

Такая точка зрения (или “мировоззрение”, если говорить масштабнее) вызрела во мне, когда я был подростком. Так же, как строитель, кладущий кирпич за кирпичом по туго натянутой бечевке, я выстроил в себе эту жизненную философию. Мне помогала не логика, а скорее — опыт. Не мышление, а практика. Но оказалось, что объяснить окружающим свой взгляд на вещи так, чтобы они тебя поняли, — совсем не простое дело: разные ситуации в жизни помогли мне это хорошо усвоить.

Скорее всего, именно из-за этого случилось так, что с какого-то момента в юности я начал проводить невидимую границу между собой и другими людьми. Кто бы ни был передо мной, я сохранял определенную дистанцию и отслеживал, как ведет себя другой человек, — лишь бы только он не смог ко мне приблизиться. Я не принимал за чистую монету все, что мне говорили. Моя душа могла захлебываться от чувств к этому миру, но их вызывали только книги и музыка. Что говорить — я был одиноким человеком.

Я родился и вырос в самой обыкновенной семье. Даже чересчур обыкновенной — настолько, что даже не знаю, с чего начать. Мой отец закончил факультет естественных наук местного государственного института и работал в НИИ при одной крупной компании, выпускающей продукты питания. Увлекался гольфом и каждое воскресенье отправлялся в клуб. Мать сочиняла танка и часто посещала всяческие поэтические собрания. Когда ее имя появлялось в разделе газеты, где печатались танка, некоторое время после этого у матери было хорошее настроение. Она с удовольствием занималась уборкой в доме, но не любила готовить. Моя сестра, старше меня на пять лет, ненавидела и то и другое, полагая, что эту работу должны выполнять другие люди, но только не она сама. Вот почему мне довольно рано пришлось встать к плите и готовить себе самому. Я купил кулинарную книгу и вскоре научился готовить практически все что угодно. Среди моих знакомых не было таких детей, кто бы сам себе готовил.

Я родился в Сугинами, но когда был совсем маленьким, мы переехали в Цуданума<Сугинами — район Токио. Цуданума — район г. Нарасино (префектура Тиба), находится рядом с Токио, т.е. практически его пригород. > — это в префектуре Тиба. Там и прошло мое детство. По соседству жили такие же семьи служащих, как наша. Моя сестра училась в школе исключительно хорошо — она просто не могла не быть лучше всех, такой у нее характер. Во всяком случае, она никогда не занималась каким-нибудь бесполезным делом. Даже с нашей собакой ни разу не гуляла. Сестра окончила юридический факультет Токийского университета и на следующий год получила право работать адвокатом. Ее муж — очень деятельный консультант по вопросам управления. Они купили шикарную четырехкомнатную квартиру неподалеку от парка Ёёги<Парк Ёёги раньше был одной из главных воскресных достопримечательностей Токио — на прилегающей к нему широкой и прямой улице собиралась масса любительских музыкальных групп. После запрета полиции в начале 90-х годов XX века Ёёги-коэн стал обычным зеленым массивом. >. Правда, внутри вечно все разбросано, в общем — хронический свинарник.

В отличие от сестры, у меня не было ни малейшего интереса к учебе. Впрочем, то место, которое я занимал в классе по успеваемости, меня тоже не сильно беспокоило. Я не хотел, чтобы родители меня грузили, поэтому ходил на занятия как бы из чувства долга, делал домашние задания и повторял пройденный материал, не слишком себя утруждая. В общем, тратил самый минимум усилий. После уроков шел в футбольную секцию, а вернувшись домой, валялся в постели и читал романы. И никаких дополнительных занятий после уроков, никаких домашних репетиторов. При всем том учился я вовсе не так уж плохо. Можно даже сказать, хорошо. Поэтому я рассудил, что если так удачно у меня все складывается, не нужно особо горбатиться перед экзаменами — уж в какой-нибудь нормальный институт я поступлю. Как в конечном итоге и произошло.