Дарю вам праздник - Мур Уорд - Страница 4

Да нет, я вовсе не был растленным малым и не слишком отличался от других парней из Уоппингер-фоллз, которые мало того, что срывали цветы удовольствий везде, где могли, но зачастую делали это силком, а не уговором. Я не обдумывал этого специально и подробно, но ощущал едва ли не все время, насколько, в сущности, мир вокруг меня скуден любовью. Непререкаемая традиция поздних браков породила идиотски раздутое преклонение перед целомудрием, имевшее два следствия: во-первых, за поруганную честь сестер и дочерей неукоснительно мстили, и общество не делало ни малейших попыток помешать самосудам, а во-вторых, тайные связи, по скотски теша тщеславие, стали еще слаще. Но и возмездие, и распутство совершались как бы машинально, они вызывались ситуациями, а не страстями. Возрожденцы[15] — а мы, сельские жители, от всей души любили этих странников, которые время от времени появлялись у нас, чтобы поведать нам, сколь мы грешны — осуждали нас за распущенность и ставили нам в пример добродетели наших дедов и прадедов. Мы внимали их советам — но с поправками, которые делали эти советы приемлемыми для нас; конечно, странники совсем не того хотели.

А вот как я последовал наставлению матери быть себе хозяином. Долг по отношению к ней и к отцу лучше всего, видимо, было уплатить, освободив их от тяжкой необходимости содержать меня — ведь я не чувствовал себя способным начать содержать их. Мысль о том, что у меня перед родителями есть еще и моральные обязательства, долго сидела гвоздем у меня в голове; я сомневался, вправе ли поступить по отношению к ним так, как велел долг практический. По отношению же к Агнес я не чувствовал ровно никаких обязательств.

Через несколько месяцев после того, как мне исполнилось семнадцать, я завернул три любимых книги в свою свежую, белую хлопчатобумажную рубашку и, романтичнейшим образом пожелав Агнес счастливо оставаться — возьмись за нас ее отец, сбылись бы, конечно, ее представления о счастье, а не мои, — оставил Уоппингер-фоллз и отправился в Нью-Йорк.

2. О РЕШЕНИЯХ, МИНИБИЛЯХ И ТИНОГРАФАХ

Я полагал, что смогу пройти восемьдесят миль за четыре дня с учетом времени, потребного, чтоб заработать себе еду — если, конечно, мне посчастливится находить фермеров или фермерш, которым захочется давать мне какую-то работу, а потом еще и давать за нее какую-то еду. Стоял июнь, и ночевки под открытым небом отнюдь не обещали быть неприятными, а старый почтовый тракт проходил так близко от Гудзона, что я мог купаться, когда только пожелаю.

То, что путешественника подстерегают разнообразные опасности, было нормой для Соединенных Штатов в 1938 году. Я не больно-то боялся, что меня ограбит какая-нибудь шайка, зная, что организованные хищники наверняка пренебрегут такой добычей; а от воров-одиночек, я чувствовал, я сумею уберечься. Но мне совсем не улыбалось быть схваченным за бродяжничество одной из трех полиций: национальной ли, губернаторской, или местной, без разницы. Я был свободным — а потому уязвимым куда больше, чем любой, кто на контракте, со своей рабочей карточкой в кармане и своей компанией за спиной. Свободный — законная добыча федеральных констеблей, подчиняющихся штату конных полицейских, даже таможенников; после чисто символического разбирательства он неизбежно оказывался среди кандальников, на которых только и держались еще дороги, каналы, да и вообще все общественные работы.

Отвратительное качество дорог при очевидном избытке рабочей силы поражало многих, и все попытки объяснить его тем, что прокладка магистралей с покрытием стоит слишком дорого, а содержание магистралей без покрытия в хорошем состоянии невозможно, в сущности, ничего не объясняли. Лишь намек на то, что кто-то видел, как заключенные работают в поместьях крупных вигов, или что их ссужают контролируемым иностранцами предприятиям, вызывал понимающие кивки.

В семнадцать лет не очень-то беспокоишься о возможных бедах. Я решил быть настороже — и забыл о полициях, шайках, да и вообще обо всем неприятном. Как и хотела моя мать, я собирался сам строить свое будущее — и расчерчивал сейчас площадку под фундамент.

Двигаясь поначалу так шустро, как только мог, я миновал давно знакомые деревни; выйдя за пределы, в которых доселе текла моя жизнь, я стал часто замедлять шаг — поглазеть на что-то новое и неизвестное, побродить по лесу, подкрепиться земляникой или ранней голубикой. И отмахал я куда меньше, чем хотел, когда набрел на ферму, где, в отличие от нескольких предыдущих, хозяйка согласилась накормить меня ужином и даже пустить поспать на конюшне, если я наколю ей дров — изрядную поленницу, должен сказать! — и подою двух коровенок.

Долгий моцион и горячая еда сняли возбуждение и заснул я мгновенно, а проснулся, когда солнце стояло уже высоко. Утор, как и накануне, было теплым и ярким; вскоре убогие деревеньки и бьющиеся в нескончаемой агонии фермы по сторонам почтового тракта сменились каменными и кирпичными стенами богатых поместий. По временам в просветах между старыми, ухоженными деревьями виднелись великолепные особняки, то ли построенные лет сто назад, то ли так, чтобы походить на постройки той благодатной эпохи. Я не мог не разделять всеобщей неприязни к богатым вигам, владевшим всем этим; богатство их, резко выделяясь на фоне повальной нищеты, источником своим имело совершенно колониальную эксплуатацию Соединенных Штатов — но не мог я и не восхищаться красотой окружающих мест.

Дорога здесь тоже сделалась более оживленной; стали попадаться другие путники, множество фургонов, раз или два — экипажи, иногда — бродячие торговцы, то и дело — леди и джентльмены на великолепных лошадях. Здесь я впервые увидел женщин, сидящих в седле по-мужски — манера возмутительная с точки зрения чувствительных жителей Уоппингер-Фоллз, до сих пор осуждавших заимствованную через англичан из Китайской Империи моду на брюки у женщин. Твердо зная, что и у женщин тоже две ноги, я находил оба обычая вполне здравыми.

Почтовый тракт, однако, был предоставлен в мое исключительное пользование на протяжении нескольких миль между двумя поворотами, когда из-за каменной стены слева донеслись какие-то суматошные звуки. Потом я услышал гневный вопль и пронзительные неразборчивые выкрики. Я остановился, непроизвольно переложив свой узелок в левую руку, как если бы хотел высвободить правую для обороны — хотя от кого, я понятия не имел.

А крики всё приближались. Наконец мальчишка примерно моего возраста, совершенно ошалевший, перемахнул через стену, сбив с ее гребня несколько замшелых камней; камни скатились в канаву. Он увидел меня и в испуге остолбенел на краю дороги, совсем уже не понимая, куда бежать.

Он был босой; рубаху ему заменял джутовый мешок с прорезями для рук, полотняные штаны висели лохмотьями. Лицо у него было посмуглее, чем у меня хоть после целого лета работы в поле под палящим солнцем.

Решившись наконец, он рванул поперек дороги, высоко вскидывая пятки и настороженно озираясь. Великолепный рыжий жеребец взлетел над стеной в головокружительно высоком прыжке, и всадник взревел:

— Вот ты где, черная погань!

Подняв хлыст, плотно сжав губы и яростно вытаращив глаза, он поскакал прямо на беглеца. Несчастный уворачивался и метался из стороны в сторону, ничуть не сомневаясь — как не сомневался в том и я, — что всадник хочет его затоптать. Он промчался мимо меня так близко, что я отчетливо услышал его хриплое дыхание.

Всадник тоже развернулся, стремительно обогнув меня, будто я был столбом у дальнего поворота ипподромной дорожки. Непроизвольно я выбросил руку, чтобы ухватиться за поводья и остановить несущуюся на меня громаду. Мои пальцы и впрямь коснулись повода и даже стиснули его на какую-то долю секунды; потом разжались.

И вновь я остался на дороге один — и преследуемый, и преследователь сноровисто махнули назад за ограду. Весь этот ужас не длился и двух минут; я напрягал слух, но крики удалялись. Опять наступила тишина. Белка, игриво помахав хвостом, сбежала по стволу дерева, чтобы тут же вскарабкаться на другое. Будто мне все привиделось.