Агнец - Мур Кристофер - Страница 14

— Холодно. — Джош весь дрожал и скакал с одной ноги на другую, как по раскаленным угольям. — Очень холодно.

(Над купальнями строили каменные беседки, чтобы на воду не попадали прямые лучи солнца, поэтому вода никогда не прогревалась. А испаряясь в сухом галилейском воздухе, остывала еще сильнее.)

— Может, ко мне зайдем? Мама уже развела огонь, завтрак готовит, хоть согреешься.

Он выжал подол рубахи, и вода потекла ему по ногам.

— И что я ей скажу?

— Э-э… что согрешил и потребовалось экстренное омовение.

— Согрешил? На самой заре? Что ж за грех можно совершить перед рассветом?

— Грех Онана? — предположил я. Джош на меня вытаращился:

— А ты сам совершал грех Онана?

— Нет еще, но жду с нетерпением.

— Я не могу сказать твоей матери, что совершил грех Онана. Я его не совершал.

— Если по-быстрому, еще успеешь.

— Мне будет холодно, — сказал Джошуа.

Старый добрый грех Онана. Хочешь не хочешь, а вспомнишь.

Грех Онана. Проливать семя на землю. Дергать гуся. Валить верблюда. Козлить осла. Сечь фарисея. Онанизм — грех, на правильное овладение коим требуются сотни часов практики, — по крайней мере, в этом я себя убеждал. Господь прикончил Онана за пролитие семени (Онана, не Господа. Семя Господа оказалось моим лучшим другом. Представьте размер своих неприятностей, если б вы действительно пролили семя Господа на землю. Поди докажи потом). По Закону, если ты вступил в непосредственный контакт с «ночными поллюциями» (и это вовсе не то, чем по ночам твоя выхлопная труба загрязняет атмосферу, — у нас в то время автомобилей не было), следует очиститься погружением в воду и до следующего дня к другим людям и близко не подходить. Примерно в возрасте тринадцати лет я много времени проводил в нашей микве и поблизости от нее, но с покаянием в одиночку жульничал. То есть это же все равно не решит проблему, так ведь?

По утрам с меня часто лило ручьями, и я весь дрожал после купальни, когда мы встречались с Джошуа, чтобы идти вместе на работу.

— Опять проливал семя свое на землю? — вопрошал он.

— Ну.

— Ты нечист, знаешь?

— Ага, я от очищения уже весь сморщился.

— Мог бы и перестать.

— Пытался. Наверное, меня бес дразнит.

— Я могу тебя исцелить.

— Фига с два, Джош. Хватит того, что я на себя руки налагаю.

— Так ты не хочешь, чтобы я из тебя беса изгнал?

— Надеюсь, я его первым загоняю до смерти.

— Я ведь могу книжникам настучать, и они прикажут забить тебя камнями.

(Джош всегда был готов прийти на помощь другу, точно вам говорю.)

— Это, наверное, подействует, но сказано же: «Когда в лампаде кончается масло, дрочила сам освещает себе путь к спасению».

— Нигде такое не сказано.

— Сказано-сказано. Э-э… у Исайи.

— Не сказано.

— Джош, читай Пророков. Как ты собираешься быть Мессией, если не знаешь, что говорится у Пророков?

Джошуа поник:

— Конечно, ты прав.

Я хлопнул его по плечу.

— Пророков еще успеешь выучить. Давай зарулим на площадь — может, какие девчонки за водой пришли?

Конечно, искал я только Мэгги. Всегда одну только Мэгги.

К тому времени, как мы вернулись в Сефорис, солнце уже поднялось высоко, но обычный поток торговцев и крестьян из врат Венеры не тек. Римские солдаты останавливали и обыскивали всех, кто пытался выйти из города, и потом заворачивали их обратно. Снаружи толпились мужчины и женщины — среди них мой отец и несколько его помощников.

— Левий! — Отец подбежал к нам и оттеснил на обочину.

— Что происходит? — спросил я с самым невинным видом.

— Ночью убили римского солдата. Работы сегодня не будет — возвращайтесь домой и никуда не выходите. И матерям передайте, чтобы детей не выпускали. Если римляне не отыщут убийцу, солдаты будут в Назарете еще до полудня.

— Где Иосиф? — спросил Джошуа. Отец положил руку Джошу на плечо.

— Его арестовали. Должно быть, пришел на работу раньше всех. Его нашли на самой заре возле трупа солдата. Я знаю только, что нам успели крикнуть из города: римляне никого не выпускают и не впускают. Джошуа, передай маме, чтобы не волновалась. У Иосифа все будет в порядке. Он добрый человек, Господь его не даст в обиду. А кроме того, если бы убил он, его бы давно уже судили.

Джошуа попятился, едва не споткнувшись на одеревеневших ногах. Смотрел он прямо перед собой, но, вероятно, ничего не видел.

— Отведи его домой, Шмяк. Как только смогу, приду. Попробую узнать, что сделали с Иосифом.

Я кивнул, взял Джошуа за плечи и увел. Пройдя несколько шагов по дороге, он сказал:

— Иосиф искал меня. Он работает на другом краю города. К дому грека он только за мной пришел.

— Давай скажем центуриону, что мы видели, кто убил солдата. Нам он поверит.

— А если он поверит, что это сикарии, каково будет Мэгги и ее семье?

Я не знал, что ему ответить на это. Джошуа прав, а мой отец — нет: у Иосифа не все в порядке. Римляне сейчас его допрашивают, может, даже пытают, чтобы вырвать у него имена сообщников. Он ничего не знает, но его это не спасет. А показания сына не просто не спасут Иосифа, но отправят на крест еще больше народу. Так или иначе, прольется много еврейской крови.

Джошуа стряхнул мою руку и побежал к оливковой роще. Я двинулся было следом, но он вдруг развернулся, и от ярости в его взгляде я примерз к месту.

— Подожди, — сказал он. — Мне нужно поговорить с отцом.

Почти час я ждал на обочине. Когда Джош вынырнул из рощи, на лице его будто лежала несмываемая тень.

— Я заблудился, — сказал он. Я ткнул себе за спину:

— Назарет — туда, Сефорис — в другую сторону. Ты — посередине. Полегчало?

— Ты понял, о чем я.

— Стало быть, папа не помог?

Мне всегда было странно спрашивать у Джошуа про его молитвы. Нужно было видеть, как он молится, — особенно в те дни, пока мы не вышли в странствие. Сплошной напряг и трясучка, будто человек одной силой воли пытается одолеть лихорадку. Никакого умиротворения.

— Я один, — сказал Джошуа.

Я ущипнул его за руку — довольно сильно:

— Значит, ты не почувствуешь.

— Аи! Чего щиплешься?

— Прости, некому тебе ответить. Ты тут совсеееем одииииин!

— Я одинок!

Я заехал ему с размаху по корпусу.

— Так ты не будешь возражать, если я тут вколочу в тебя страх господень?

Он загородился руками и отскочил:

— Нет, не стоит.

— Значит, ты не одинок?

— Наверное, нет.

— Хорошо, тогда подожди меня тут. Я сам с твоим отцом поговорю. — И я потопал в оливковую рощу.

— Чтобы с ним побеседовать, вовсе не нужно туда ходить. Он повсюду.

— Ага, щас. Много ты понимаешь. Если он повсюду, почему ж ты одинок?

— Верно подмечено.

Я оставил Джошуа на дороге, а сам пошел молиться.

И молился я так:

— Отче наш, иже еси на небеси, Господь отца моего и отца моего отца, Господь Авраама и Исаака, Господь Моисея, который поистине вывел народ наш из Египта, Господь Давида и Соломона, — короче, ты сам знаешь, кто ты такой. Отец небесный, я далек от мысли подвергать сомнению суждения твои — ты же все-таки всемогущ и Господь Моисея и всех вышеперечисленных, — но что же ты творишь с этим несчастным пацаном? Он же Мессия, правильно? И ты ему что — этот свой трюк с проверкой веры, как Аврааму, устраиваешь? Если ты еще не заметил, он тут маринуется, себя не помня: убийство видел — раз, отчим его под арестом — два, и, вероятнее всего, целую кучу твоего народа (а ты сам не раз упоминал, что это твой избранный и любимый народ, и, кстати сказать, я сам к нему принадлежу) римляне будут мучить и убьют, если только мы… то есть он чего-нибудь не сделает. Так вот что я тебе хочу тут сказать: не мог бы ты — примерно так же, как поступил с Самсоном, которого филистимляне загнали безоружного в угол, — кинуть парню косточку?