Обсерватория в дюнах - Мухина-Петринская Валентина Михайловна - Страница 9

Когда разбирали эту историю, заведующая учебной частью обратилась к Марфеньке:

– Но уж от тебя-то, Оленева, мы никак не ожидали: такая рассудительная девочка. К тому же это твой любимый предмет.

– Так решил коллектив,– с видимым простодушием ответила Марфенька и пристально посмотрела при этом на Берту Ивановну.

Это было в первый и последний раз, когда она приняла участие в шалости. В старших классах ее уже выбирали старостой, редактором общешкольной газеты. Теперь она пользовалась у ребят авторитетом, особенно когда стала парашютисткой: пока еще никто из 9-го «Б» не отважился на прыжок с самолета.

Трудно сказать, когда подросток становится взрослым, у каждого это происходит в разное время. К Марфеньке зрелость пришла до получения аттестата зрелости, когда она сумела повлиять на чужую судьбу.

Не всякий может похвалиться тем, что он на семнадцатом году своей жизни спас человека если не от физической, то уж наверняка от духовной смерти, которая гораздо страшнее. Но у Марфеньки не было привычки хвастать, и об истории с Христиной даже не узнали в школе. А жаль...

Вот как это произошло. Был первый понедельник октября – чудесный день, много синевы, солнечного блеска и серебристых летающих паутинок. Марфенька возвращалась с аэродрома, полная впечатлений простора и облаков. У нее был сегодня прыжок, шестой по счету, и ей разрешили не явиться в школу на занятия.

От метро Марфенька шла пешком, ловко пробираясь между снующими автомобилями, бесшумными троллейбусами, среди пестрой льющейся толпы. (Кажется, она не особенно соблюдала правила уличного движения.) Почти взрослая девушка в трикотажной сиреневой юбке с белым горохом и белом свитере со значком парашютистки вместо брошки на груди. Она была очень счастлива: все было так хорошо, мир прекрасен, люди добры (к ней – значит, и ко всем, друг к другу), каждый человек – целый мир, заманчивый и интересный. Сегодня она прыгнула с высоты тысяча шестьсот метров. И в этот же день ей довелось наблюдать высотный прыжок заслуженного мастера спорта. Поистине в самом слове «человек» было что-то гордое. А где-то в космосе звучал слабый и четкий голос спутника. От восторга у Марфеньки мурашки бегали по спине, когда радио доносило до нее этот голос. До чего хорошо жить на свете...

И вдруг мелькнуло одутловатое бледное лицо нищенки.

Сначала Марфенька прошла мимо: нищие ее не интересовали – шлак, отходы общества, как говорит Берта Ивановна; они еще есть, не хотят работать и паразитируют на здоровом теле общества, но ей тут же стало неловко перед собой... Если человек просит денег, значит, очень нужно. Она же вот не просит? В белой кожаной сумочке нашелся рубль, и Марфенька, густо покраснев почему-то, положила его на аккуратно расстеленный платочек.

Что ее поразило в этой женщине – ведь не первого же нищего видела Марфенька в своей жизни,– так это глубина ее унижения. В Марфеньке очень сильно было развито чувство достоинства. Она испытывала страдание, если видела, что один человек заискивает перед другим. Один вид подхалима мог сделать ее больной на весь день – это при ее редком физическом здоровье.

Женщина стояла на коленях и клала прохожим земные поклоны. Больше уже нельзя было унизиться, по мнению семнадцатилетней Марфеньки.

– Чего только милиция смотрит!– услышала она позади желчный голос.– Что у нас, безработица, что ли? Безобразие!

– Они на эту милостыню дома строят да пьянствуют,– отозвался кто-то из прохожих.

– Д-да...– неопределенно промычал третий и все же бросил двадцать копеек.

«Не похожа на пьяницу... и что дома строит»,– поду* мала Марфенька, терзаясь смутными угрызениями совести. Радость была спугнута. Марфенька, нахмурившись, возвращалась домой. Изможденное, полное отчаяния лицо, пожалуй, еще молодое, стояло перед ней. Почему эта женщина не работает? Почему? По всей Москве были расклеены объявления: требовались уборщицы, гардеробщицы, официантки, посудницы, а возле фабрик висели плакаты с перечислением специальностей, в которых нуждалась страна.

Почему же она все-таки не работает, эта женщина? Ведь это ужас – стоять вот так на коленях перед людьми и просить милостыньку. Милостыня... Слово было из далекого прошлого, в среде Марфеньки оно не употреблялось вовсе. Но если слово осталось от прошлого, то женщина была сейчас, в настоящем, и некуда было деться от этого факта.

Попадались нищие-алкоголики – это было проще всего понять: страшная болезнь заставила их потерять человеческий облик. Но эта женщина не была алкоголиком, Марфенька была в этом уверена. Тогда почему же она предпочитает весь этот ужас работе?

Может быть, она больна? Внешний вид, пожалуй, говорил об этом: одутловатость, бледность, угасший взгляд. Но ведь есть больницы, какие-нибудь там дома для инвалидов, и, наконец, просто легкая сидячая работа, например, швейцара. Почему же она просила эту самую милостыню?

Вечером Марфенька не могла ни читать, ни заниматься. Ей и в голову не пришло то обстоятельство, что не одна ведь она прошла сегодня мимо, не узнав даже, что заставило эту женщину выйти просить на улицу.

На другой день, возвращаясь из школы, Марфенька сделала основательный крюк, чтоб еще раз взглянуть на ту женщину.

Нищенка была на прежнем месте, так же била поклоны. Все то же измученное лицо, словно беда поставила на нем свою печать. Голова ее была повязана куском черной выгоревшей материи, черное, много раз стиранное платье и мужские брезентовые туфли...

Марфенька невольно оглянулась – никто не видит?– и, решительно подойдя к ней, присела на корточки.

– Зачем вы так... Не надо в землю кланяться, просто просите,– зашептала она ей в самое ухо.

Женщина каким-то одичалым взглядом посмотрела на Марфеньку, однако сразу поняла ее.

– Добрым людям отчего не поклониться,– ответила она тихо,– они лучше меня. Никакого мне тут нет унижения.

– Нет, есть,– убежденно возразила Марфенька,– это и вас унижает, и меня, и всех прохожих. Пожалуйста, не надо в ноги кланяться, очень вас прошу! У меня вот есть с собой...– Марфенька дрожащими руками порылась в портфельчике и достала пятирублевую бумажку.– Вот, пожалуйста, возьмите. Скажите, а вы не пробовали искать работы? Ведь это ужасно – так страдать.

– Бог страдал и нам велел,– покорно произнесла женщина, но встала с колен и нерешительно посмотрела на протянутые деньги.

– Берите, берите,– настаивала Марфенька. Лицо ее залилось краской.

Женщина грустно оглядела Марфеньку и тоже чуть покраснела.

– Не надо...– тихо сказала она.– Дома тебя заругают. Совесть-то у меня еще есть. Спрячь, не возьму.

– Откуда вы родом?– спросила зачем-то Марфенька, машинально сжав деньги в потном кулачке.

– Москвичка я, коренная,– уныло ответила женщина.

– Вы больны?

– Я? Ревматизм у меня... Так по ночам корежит – сил нет.

– Сколько вам лет?

– Умереть бы скорее... Смерть вот не берет...– На вопрос она не ответила.

– Что мне надо сделать, чтоб вам помочь?– спросила, волнуясь, Марфенька.

Скорбная улыбка скользнула по тонким губам.

– Бог один может мне помочь, а он... отвернулся... за грехи мои. Ты, девочка, иди домой.

И тогда Марфенька нашлась.

– Откуда вы знаете, что не бог меня послал?– спросила она.– Не сам же он явится?

Женщина долго смотрела на Марфеньку. Видно, очень ей хотелось, чтоб взаправду бог послал ей кого-нибудь, хотя бы и эту добрую девушку.

Утопающий, говорят, за соломинку хватается, а Христина тонула в тот суровый для нее час. Тоска ее угнетала, отвращение к жизни, никогда она не была так близка к самоубийству, только боязнь греха и удерживала ее от искушения броситься под машину. Для нее счастье заключалось в том, чтоб ничего не чувствовать. На другое она уже не надеялась. А в смерти ей отказывала суровая религия.

– Неисповедимы пути его,– сказала она со слабым проблеском надежды и замолчала, с трепетом ожидая, что будет делать «божий посланец».