Приключения Гекльберри Финна [Издание 1942 г.] - Твен Марк - Страница 25

Потом опять появились разные господа и стали показывать удивительные фокусы, а клоун в это время выделывал такие уморительные штуки и говорил такие забавные вещи, что все покатывались со смеху. Вдруг какой-то пьяный стал пробираться на арену цирка, хвастаясь, что он тоже умеет ездить верхом не хуже всякого другого. Все уговаривали его, удерживали, но он и слушать никого не хотел. Представление, разумеется, остановилось. Публика смеялась над пьяным, некоторые даже бросились вниз на арену и хотели вывести его вон, но хозяин цирка остановил их и произнес краткую речь, в которой выразил уверенность, что все можно уладить спокойно и что если этот господин перестанет ругаться, то ему будет позволено прокатиться верхом на лошадке. Пьяный полез на лошадь, но только что он уселся, как лошадь встала на дыбы и давай вертеться, скакать и подкидывать своего седока, так что даже двое прислужников, повисших у нее на уздечке, не могли удержать ее. А пьяный уцепился за гриву, и при каждом прыжке ноги его взлетали на воздух. Зрители вскочили с мест, кричали, хохотали до слез.

Наконец, несмотря на все усилия прислужников, лошадь вырвалась и помчалась по арене; пьяный лежал на седле и свешивал поочередно то одну, то другую ногу до самой земли, а зрители помирали со смеху. Но мне было не до смеха. Ведь этот несчастный каждую минуту мог разбиться. Вот он уселся в седле как следует и, все еще пошатываясь, ухватился за уздечку. Через минуту он уже стоял прямо на седле, выронив уздечку и скрестив руки на груди, а лошадь продолжала скакать во весь опор. Вдруг он стал быстро-быстро сбрасывать с себя платье: сюртуки, жилетки так и мелькали перед глазами, — можете себе представить, он сбросил с себя семнадцать сюртуков! И вдруг перед нами очутился красивый, нарядный наездник, он ловко стоял на лошади, точно и не был пьян, и махал над головою хлыстом; потом соскочил с лошади на всем ходу, раскланялся и, приплясывая, убежал в свою уборную. Вся публика била в ладоши и ревела от изумления и восторга.

Только хозяин цирка, догадавшись, что его так ловко околпачили, скорчил недовольную рожу. Оказалось, что это был его собственный наездник, придумавший такую ловкую штуку. А хозяин и не знал ничего. Я тоже был страшно удивлен, узнав, что меня так удачно надули, но ни за какие деньги не согласился бы быть на месте хозяина. Мне кажется, лучше этого цирка не бывает на свете. Я, по крайней мере, был страшно доволен.

В этот же вечер состоялось и наше представление, но к нам собралось не более двенадцати зрителей, так что нам едва удалось покрыть расходы. Зрители страшно хохотали во время представления, и герцог был ужасно обижен. Все они ушли, не дождавшись конца, за исключением одного мальчугана, который заснул.

Герцог утверждал, что эти арканзасские олухи ничего не смыслят в Шекспире, что им нужно что-нибудь грубое — низменную, пошлую комедию или далее что-нибудь похуже.

— Теперь я знаю, что им понравится, — прибавил он и на следующее утро, взяв большие листы оберточной бумаги, намалевал черной краской афиши и расклеил их по городу.

На афишах было написано следующее:

Внизу афиши последняя строчка была написана самыми крупными буквами:

— Если уж это не заманит их в наш балаган, значит я плохо знаю Арканзас, — заявил герцог.

Весь следующий день король и герцог проработали над устройством сцены, занавеса, установили ряд свечей у рампы. Вечером зала быстро наполнилась зрителями. Когда все места были заняты, герцог оставил свой пост у входа, стал перед занавесом и произнес небольшую речь, в которой расхваливал эту трагедию, говоря, что это одна из самых потрясающих трагедий, какие только существуют на свете, — и пошел нести небылицы про Эдмунда Кина старшего, исполняющего в ней главную роль. Наконец, когда общее нетерпение достигло наивысшей степени, герцог поднял занавес. В ту же секунду на сцену выскочил король на четвереньках, совсем голый… только размалеванный кругами и полосами всех цветов, ослепительно великолепный, как радуга! Вся публика умирала со смеху, и когда король, напрыгавшись и накувыркавшись доустали, уполз за кулисы, все стали хлопать в ладоши, кричать, шуметь, пока король не показался опять и не проделал то же самое, и потом должен был проделать и в третий раз — так кричали и вызывали его зрители. Безобразные прыжки и кривлянье старого дурака могли действительно рассмешить даже мертвого.

После этого герцог опустил занавес, поклонился и сказал, что трагедия эта будет исполняться всего только два раза вследствие того, что артисты приглашены в лондонский Друриленский театр, где все места уже распроданы заранее. Тут он поклонился и прибавил:

— Если нам удалось показать почтеннейшей публике забавное и поучительное зрелище, мы обращаемся к нашим посетителям со всепокорнейшей просьбой: пусть они посоветуют своим друзьям и знакомым тоже посмотреть нашу трагедию.

Голосов двадцать закричало:

— Как! Уже кончено? Это все?

Герцог отвечал:

— Да, все!

Тогда поднялся страшный шум. Все с бранью и криками бросились на сцену. «Обман! Издевательство!» кричали в толпе. Но один высокий, красивый и видный мужчина вскочил на скамейку и крикнул:

— Успокойтесь! Одно слово, господа!

Все остановились и замолчали.

— Нас надули, — продолжал красивый мужчина, — и очень гнусно надули. Но мы не хотим стать посмешищем всего города до конца наших дней. Не правда ли? Поэтому выйдемте отсюда спокойно и станем расхваливать представление, чтобы весь город был одурачен одинакова, тогда уже никто не сможет посмеяться над нами. Разве это не благоразумно? («Правда, правда, судья прав!» закричала толпа.) Отлично! Итак, ни одного бранного слова! Разойдитесь тихонько по домам, расхваливайте трагедию и советуйте всем пойти посмотреть ее.

На следующий день только и было разговору что о чудесной трагедии. Вечером весь театр опять был битком набит, и публика снова была одурачена.

Мы с королем и герцогом вернулись на плот и хорошо поужинали. Около полуночи король и герцог приказали нам с Джимом отплыть на середину реки и причалить к берегу мили на две ниже города.

На третий вечер театр был опять переполнен, но на этот раз не было новых лиц — публика была та же, что и на первых двух представлениях. Я стоял возле герцога и заметил, что у всех входивших зрителей оттопыривались карманы, и по зловонию, исходившему от них, я заключил, что в их карманах были отнюдь не духи, а скорее тухлые яйца, гнилая капуста и тому подобные лакомства. И если я могу различить запах дохлой кошки, — а я бьюсь об заклад, что могу, — то этих кошек было ровно пятьдесят четыре.

В зале стоял такой отвратительный запах, что я чуть не задохся. Когда все места были заняты, герцог дал какому-то подвернувшемуся под руку молодцу четверть доллара и попросил одну минуту постоять у входных дверей, а сам пошел кругом на сцену, я за ним. Но как только мы зашли за угол и очутились в темноте, он шепнул мне:

— Выходи потихоньку, а как выберешься из толпы, беги во весь дух к плоту!

Я послушался. Мы прибежали на плот одновременно и тотчас же поплыли вниз по реке. Никто из нас не проронил ни словечка. Я думал о бедном короле: каково-то ему теперь разделываться с публикой! А он вдруг вылезает из шалаша да весело спрашивает:

— Ну, герцог, рассказывай! Все ли хорошо обошлось?

Оказывается, он и не был в городе.

Только отплыв миль на десять от городка, решились мы зажечь огонь и сели ужинать. Король и герцог покатывались со смеху, вспоминая, как они одурачили публику.

— Пустоголовые дураки! — говорил герцог. — Я хорошо знал, что они промолчат на первом представлении, для того чтобы и остальные попались в ловушку; я знал, что они знатно приготовятся к третьему вечеру, чтобы поблагодарить нас за два предыдущих. Да и опять с носом остались! Я дорого дал бы, чтобы посмотреть, какие у них теперь рожи!