Чейзер (Chaser) - Мелан Вероника - Страница 41

Лайза не слышала. Ни правильных слов, ни мудрых советов; чувствовала лишь, как обнимают, утешая, руки.

От горячего чая почему-то морозило; шелестели за окном превратившиеся за день из летних в осенние листья.

— Почему вынесли такое странное решение? Зачем, Элли? Какая им разница, общаемся мы или нет?

— Не знаю. Комиссия всегда выносит странные решения.

— Ненавижу их. Ненавижу! — В дрожащих пальцах отломилась фарфоровая ручка; Лайза слепо посмотрела на нее, молча выкинула в ведро, отставила чашку и опустила голову. Перед глазами стоял тот взгляд — тот самый особенный предназначенный только для одной взгляд. И мысленный диалог, от которого она теперь рыдала по ночам.

«— Я должен отказаться от тебя, принцесса… я должен….»

«— Не делай этого!»

«— Прости меня…»

Ей хотелось выброситься с балкона.

Но однажды он уже приехал, чтобы спасти ее после такого вот глупого решения. Спас ценой рокового суда, и теперь она никогда не причинит себе вреда. Не для того, чтобы перечеркнуть жирной чертой все, ради чего старался Мак.

Представляя, как располосует ему сердце ощущение беспомощности, стоит ей опять сглупить, Лайза белела в лице, а под глазами надолго залегали тени.

Элли все понимала без слов. Но все же старалась ими же и утешить.

— Послушай меня, если бы когда-то не Комиссия, все в моей жизни пошло бы по-другому…

— Да уж. Не было бы того Корпуса. И чертовой ловушки в твоей голове.

Они обе до сих пор иногда вздрагивали от воспоминаний о событиях той поры. Страшных событиях — никому таких не пожелаешь.

Подруга качала белокурой головой.

— Но не было бы и Ниссы, Эдварда. Все пошло бы иначе, понимаешь? Я потом много думала обо всем этом, уже позже, и поняла, что если бы ни Корпус, ни Комиссия, я не стала бы сильнее.

— Ты никогда не была размазней.

— Я всегда была мягкой, Лай. Слишком. А они заставили меня собраться.

— Через что, через боль?

Эллион долго молчала; в застывших голубых глазах проносились отголоски прошлого: бетонные стены Корпуса, побег, часы одиночества в ожидании смерти. Да, боли было много.

— Но все это в итоге помогло настать счастливому концу. Началу новой жизни.

— Повезло тебе. Но это не значит, что так будет и у меня.

— Никогда не знаешь.

Когда Элли ушла, Лайза свернулась калачиком на диване и притихла; хотелось замереть и застыть. Навсегда. Подобно мухе в янтаре. Но в груди билось сердце, а за окнами текла жизнь. Движение. Оно продолжалось независимо от желаний. Молящий о забвении разум не способен остановить пульс. А жаль.

Лайза положила ладонь на немую рисунок-печать и закрыла глаза.

(Julie Zenatti — Fragile)

Вечером следующего дня она не удержалась: приехала на знакомую улицу, припарковалась на противоположной стороне дороги и какое-то время сидела в машине, глядя на дом. Почти стемнело, но окна не зажглись.

Пустой особняк — ни движения, ни звука. Не мелькала за занавесками тень, не горел над гаражной дверью фонарь.

По дороге шурша прокатились высохшие листья.

Лайза сдавила руль Миража до боли в пальцах; сенсор, наверное, до сих пор настроен на узнавание ее лица, а в спальне так и висит картина с синими и желтыми линиями. Вспомнился собственный звенящий смех, когда ее несли по лестнице наверх, запах попкорна, декоративная ветка в вазе, шкворчание утренней яичницы на плите…

— А тебе идет фартук!

— Мне много чего идет, принцесса.

Его зачесанные назад волосы, чуть отросшая щетина, стекающий с краешков щипцов жир — ими он переворачивал бекон.

Боль в груди сделалась невыносимой.

Зачем она приехала сюда? Утонуть в сковывающей протяжной горечи?

Завести бы мотор и уехать, но руки не шевелились, а глаза продолжали смотреть на замерший в безмолвии дом.

— Зачем вы приехали сюда? Как нашли мой дом?

— Мне ваш адрес дала подруга. Поверьте, она долго сопротивлялась, но я настояла.

Шевелюра доктора в свете ламп прихожей отливала рыжиной, глаза смотрели укоризненно, но голос звучал мягко.

— Проходите. Напою вас чаем.

Разговор не клеился.

Чай пах жасмином, Лайза пила его медленно и, несмотря на ощущение дискомфорта, не хотела уходить.

— Вы говорите, что я получила множественные переломы. В том числе черепа. Как вы залечили их?

Он долго и внимательно смотрел на нее, сидел, уперев локти в колени; к своему чаю так и не притронулся.

— Я хороший доктор. Вам будет достаточно этого знать.

— Но прямо там? На обочине? Как…

Мягкая улыбка так и не выдала секреты. Стало ясно: настаивать бесполезно.

— А мой мотоцикл?

— Его, к сожалению, починить не удалось. Детали увезли на свалку.

Она кивнула. Какое-то время смотрела на плавающие на дне чашки чаинки, затем перевела взгляд на палас: у кресла лежал черный с синей полоской носок. Лайза сделала вид, что не заметила его.

— Он сразу позвал вас, да?

— Да.

— Потому что только вы могли помочь?

Скромно разведенные в сторону руки, мол, наверное, да.

— А печать?

Доктор вздохнул.

— Зачем вам детали? Не надо, не копайтесь теперь. Ни к чему.

А что ей еще делать? Чем еще жить, как ни осколками прошлого, и прижиматься хоть к какой-то цепочке, ведущей к Маку. Пусть вот так, косвенно.

— Я не могу не копаться, понимаете?

— Я понимаю. — Он действительно понимал. В глазах редкого цвета — цвета настоянного виски — проглядывало сочувствие. — Но вам нужно двигаться вперед — не назад.

— А куда вперед? Куда?

Ее вопрос остался без ответа.

Уже у двери она хотела было попросить: «Вы передайте ему, что я заходила… Что… Не забыла, помню…», — но не стала.

Так и ушла, тихо попрощавшись.

(Idenline — Terrestrial gravitation)

(Idenline — At Sunset)

Буквы он заказал в мастерской. Там же купил специальный клей и инструменты: наждачную бумагу, чтобы зачистить поверхность, и спирт, чтобы обезжирить.

Облизывали резиновые бока лодки серые волны, покачивалось продавленное ботинками дно, рядом белел бок безымянной пока еще яхты.

«Скоро, моя красавица, скоро».

Он все-таки купил ее.

Сам не знал зачем и теперь проводил здесь почти все свободное время. Шеф будто чувствовал, что нужно время, и часто на работу не звал — тактично удалился с горизонта; Мак был ему благодарен.

Клей ложился ровно, сразу густел и хорошо застывал. Через несколько минут на борту появилась первая буква «М».

«Мечта».

Так она ее назвала, и мечта так и осталась мечтой.

Для них обоих.

Здесь время текло иначе: то застывало, то текло непонятно куда, то засасывало в себя и убаюкивало шепотом волн. Теперь он мог находиться только здесь, где на палубах, казалось, все еще можно увидеть мокрые следы босых ступней, где так и висел, перекинутый через подголовник лежака, купальник. Лайза сняла его в спальне, а утром забыла — он принес и положил здесь. Тогда с него, облегающего грудь, стекали капельки воды.

Мак не забыл. Ни единой детали.

Густой мазок… Промазать края, убрать излишки клея с боков, прижать к борту и, чувствуя покачивание лодки, подержать, пока не застынет.

Спустя десять минут к первой букве добавились еще две, и яхта стала носить название «Меч». На дне лежали, дожидаясь своей очереди, «А» и «Т».

Пусть будет так, как она хотела, его смеющаяся чертовка Лайза с синими, как это осеннее небо, глазами.

Закат покрыл волны нежными оттенками розового и оранжевого. Окрасился вечерним светом и бок «Мечты».

Закончив клеить, Мак с минуту смотрел на буквы, затем бросил кисточку на тряпку и вздохнул. Эту ночь он вновь проведет в каюте один, покачиваясь вместе с палубами, вторя движениям водной поверхности безымянного моря, утопая в безвременном пространстве. Вдали от мира, вдали от дома, в котором почему-то больше не мог находиться.