Кавалер Красного замка - Дюма Александр - Страница 78

Тележка остановилась у лестницы эшафота.

Королева, без сомнения, не ожидавшая этого момента, очнулась и поняла; она бросила надменный взор на толпу, и бледный молодой человек, которого она видела на пушке, опять явился ей стоящим на тумбе.

С этого возвышения он послал королеве то же почтительное приветствие, которым напутствовал ее при выезде из Консьержери, и тотчас же соскочил с тумбы.

Несколько человек увидели его; но так как он был одет в черное, то распространился слух, что Марию-Антуанетту ждал священник, чтобы отпустить ей грехи в то мгновение, как она взойдет на эшафот.

Королева осторожно сошла по трем ступенькам подножки, поддерживаемая Сансоном, который, до последней минуты исполняя обязанность, словно возложенную на него самого как бы в наказание, оказывал осужденной всевозможное внимание.

Покуда Мария-Антуанетта шла к ступенькам эшафота, несколько лошадей встали на дыбы, несколько пеших стражей и солдат как будто пошатнулись и потеряли равновесие; потом как будто какая-то тень скользнула под эшафот, но почти в то же мгновение восстановилась тишина, никто не хотел оставить свое место в эту решительную минуту, никто не хотел потерять ни малейшей подробности великой драмы, готовой совершиться. Все глаза обратились на осужденную.

Королева уже стояла на площадке эшафота. С нею все еще говорил священник; один помощник Сансона тихонько подталкивал ее сзади; другой развязывал платочек, закрывавший ее плечи.

Мария-Антуанетта, почувствовав прикосновение этой подлой руки, сделала быстрое движение и наступила на ногу Сансону, который, хотя она не видела этого, привязывал ее к роковой доске.

Сансон отдернул свою ногу.

— Извините, — сказала королева, — я нечаянно.

Это были последние слова дочери кесарей, французской королевы, вдовы Людовика XVI.

На тюильрийских часах пробило три, и вместе с этим звуком Мария-Антуанетта отошла в вечность.

Ужасный крик, отражавший в себе все страсти — радость, ужас, печаль, надежду, торжество, раскаяние, — заглушил собой, как ураганом, другой крик, но слабый и жалобный, в то же мгновение раздавшийся под эшафотом.

Но как ни был слаб этот крик, жандармы расслышали его и подвинулись на несколько шагов вперед. Толпа, уже не столь сплошная, как прежде, ринулась, как река, прорвавшая плотину, опрокинула ряды, рассеяла стражу и хлынула к эшафоту.

Но жандармы искали другого: они искали тень, которая опередила их линию и скользнула под эшафот.

Двое жандармов воротились, таща за ворот молодого человека, прижимавшего к сердцу платок, пропитанный кровью.

За ним шла маленькая собачка-болонка и жалобно выла.

— Убить аристократа! — закричало несколько голосов из черни. — Он смочил платок ее кровью!.. Убить!

— Боже мой! — сказал Морис Лорену. — Узнаешь ли ты? Узнаешь ли его?

— На смерть роялиста! — повторяли бешеные. — Отнять у него платок!.. Он хочет сберечь его как святыню! Вырвать! Вырвать!

На губах молодого человека появилась гордая улыбка. Он разорвал свою рубашку, раскрыл грудь и бросил платок.

— Господа, — сказал он, — это кровь не королевы, но моя. Дайте же мне спокойно умереть.

И он показал под левым соском глубокую рану, из которой текла кровь…

Толпа испустила крик и отхлынула.

Тогда молодой человек медленно начал опускаться и упал на колени, смотря на эшафот, как мученик смотрит на алтарь.

— Мезон Руж! — шепнул Лорен Морису.

— Прости!.. — тихо произнес молодой человек, с небесной улыбкой опуская голову. — Прости!.. Или лучше… до свидания!

И он испустил дух посреди остолбеневшей стражи.

— Да, только одно это остается, Лорен, — сказал Морис, — пока еще не сделался дурным гражданином.

Собачка в испуге и с воем вертелась около трупа.

— А!.. Блек, поди сюда, — сказал человек, стоявший с дубиной. — Поди сюда, старенький, поди, крошечный!

Но лишь только собачка приблизилась к тому, кто ее звал, как он раздробил ей голову дубиной и захохотал во все горло.

— Подлец! — закричал Морис.

— Тс!.. — шепнул Лорен, схватив его за руку. — Молчи, или мы пропали… Это Симон.

L. Домашний обыск

Лорен и Морис возвратились в квартиру первого из них. Морис, чтобы не компрометировать своего друга слишком открыто, принял за правило уходить рано поутру и возвращался вечером. Вмешиваясь во все происшествия, присутствуя при перевозке узников в Консьержери, он каждый день подстерегал, когда повезут Женевьеву, потому что не мог узнать, где она содержится. После свидания с Фукье-Тенвилем Лорен внушил своему другу, что первая явная выходка погубит его и что тогда он не сможет оказать никакой помощи Женевьеве, и Морис, который охотно пошел бы в тюрьму, чтобы быть только возле своей возлюбленной, сделался осторожным из опасения, чтобы не разлучиться с нею навсегда.

Поэтому каждое утро ходил он от тюрьмы к тюрьме, поджидая у дверей тележки, отвозившие обвиняемых в революционный суд, и, бросив взгляд на жертвы, бежал к другой темнице. Однако он вскоре убедился, что мало даже десяти человек, чтобы наблюдать за тридцатью тремя тюрьмами, которые были тогда в Париже, и удовольствовался тем, что ждал появления Женевьевы в самом суде.

Морис уже начинал отчаиваться. В самом деле, какая надежда оставалась осужденному после приговора? Случалось, что трибунал, начавший заседание в десять часов, к четырем часам осуждал на смерть человек двадцать или тридцать; первому осужденному оставалось еще жить часов шесть, зато последний, над которым произносили приговор в три четверти четвертого, в половине пятого падал под топором.

Ждать того же для Женевьевы значило отказаться от всякой борьбы с судьбой.

О, если б Морис заранее знал, где заключена Женевьева, какую бы шутку сыграл он с республиканским правосудием, ослепленным в это время! Как легко и быстро извлек бы он Женевьеву из темницы! Никогда побеги не были легче, но, можно сказать, не были и реже, как в это время. Вся эта знать, заключенная в темницу, располагалась в ней, как в замке, и со всеми удобствами готовилась к смерти. Бежать — значило прятаться от последствий поединка; даже женщины стыдились свободы, купленной такой ценой. Но Морис не показал бы себя таким щепетильным. Нет ничего проще, как убить собаку и подкупить сторожа. Женевьева была не из тех блестящих имен, которые привлекают всеобщее внимание… Она не обесчестила бы себя бегством.

О, с какой горечью представлял себе Морис сады тюрьмы Порт-Либр, в которые так легко попасть через ограду; кельи тюрьмы Маделонетт, которые так легко пробить, чтобы выйти на улицу, и низенькие стены Люксембурга, в которые решительный человек так легко мог забраться через окошко!

Но точно ли в одной из этих тюрем содержится Женевьева?

И, пожираемый сомнениями, разбитый страхом, Морис, осыпал Диксмера проклятиями, угрожал ему, упивался ненавистью к этому человеку, подлая месть которого скрывалась под притворной преданностью королеве.

«И его также отыщу я, — думал Морис, — потому что, если он хочет спасти несчастную жену, он покажется, а если хочет погубить, то оскорбит ее. Во всяком случае, я найду его, подлеца, и горе ему будет в этот день!»

Утром, когда происходили рассказанные нами события, Морис пошел занимать свое обычное место у дверей революционного трибунала. Лорен еще спал.

Его разбудили звуки многих голосов у дверей и стук прикладов ружей. Лорен посмотрел вокруг себя блуждающими глазами. В то же самое мгновение в комнату вошли четверо полицейских, двое жандармов и комиссар.

Посещение это было так понятно, что Лорен тотчас же начал одеваться.

— Вы пришли арестовать меня? — спросил он.

— Да, гражданин Лорен.

— За что же?

— Потому что вы под подозрением.

— Так!

Комиссар черкнул несколько слов под протоколом ареста и потом спросил:

— А где ваш друг?

— Который?

— Гражданин Морис Лендэ.

— Вероятно, у себя дома.