Кавалер Красного замка - Дюма Александр - Страница 57

— И то правда! — вскричал Морис с детской веселостью. — Позавтракаем; я не ел, да и вы тоже, Женевьева.

При этом имени он взглянул на Лорена, но Лорен даже не повел бровью.

— О, да ты угадал, кто она? — спросил Морис.

— Еще бы, — отвечал Лорен, отрезая кусок розового окорока с белой каемкой.

— Я тоже голодна, — сказала Женевьева, подставляя тарелку.

— Лорен, — сказал Морис, — вчера я был болен.

— Больше нежели болен: просто сошел с ума.

— А сегодня утром, знаешь ли, мне кажется, что болен ты.

— Это почему?

— Да ты не сказал еще ни одного стиха.

— Об этом именно я и думал сию минуту, — отвечал Лорен. — Впрочем, нам надо потолковать о вещах не очень-то веселых.

— Что еще? — с беспокойством спросил Морис.

— А то, что завтра я дежурю в Консьержери.

— В Консьержери, — сказала Женевьева, — у королевы?

— Кажется, да.

Женевьева побледнела; Морис приподнял брови и сделал знак Лорену.

Лорен отрезал еще ломоть окорока, вдвое толще прежнего.

Королева действительно была отведена в Консьержери, куда мы и последуем за нею.

XXXIV. Консьержери

На углу моста Шанж и набережной Флер возвышаются остатки старинного дворца святого Людовика, который назывался по-прежнему дворцом, как Рим назывался городом, и до сих пор носит это громкое имя, хотя в стенах его живут только писцы да судьи.

Обширен и мрачен этот дом правосудия, скорее заставляющий бояться, нежели любить строгую богиню правосудия. Здесь на тесном пространстве соединены все атрибуты человеческой мстительности. Сперва комнаты, в которых содержат под стражей подсудимых; далее зала, где их судят; еще далее — темница, куда заключают их после вынесения приговора; у дверей — площадки, где клеймят их позорным раскаленным железом; наконец, в пятидесяти шагах от первой несколько большая площадь, где их убивают, — то есть Грэв, где доканчивают то, что было набросано эскизно во дворе.

У правосудия, как водится, все под рукой.

Вся эта группа зданий, лепившихся одно к другому, угрюмых, серых, с маленькими решетчатыми окошками, — Консьержери.

В этой тюрьме есть подземелья, которые вода Сены устилает своей черной тиной; есть таинственные выходы, по которым некогда отправляли жертвы в реку, если чьи-то интересы требовали, чтобы они исчезли с лица земли.

В 1793 году тюрьма Консьержери, неутомимо поставляющая пищу эшафоту, была переполнена заключенными, которые через час превращались в осужденных. В эту эпоху тюрьма святого Людовика действительно была постоянным двором смерти.

Под сводом ворот ночью качался фонарь с крашеной железной решеткой — ужасная вывеска этого места страданий.

Накануне того дня, когда Морис, Лорен и Женевьева завтракали вместе, глухой стук колес потряс мостовую набережной и окна темницы; потом стук прекратился перед воротами и стрельчатым сводом; жандармы постучались в ворота эфесами сабель, ворота отворились, карета въехала во двор, и когда ворота опять повернулись за нею на петлях, когда засовы скрипнули, — из нее вышла женщина.

Перед нею в ту же минуту зевнула дверца и поглотила ее. Три или четыре головы, которые высунулись было при свете факелов, чтобы взглянуть на узницу, снова погрузились во мрак; потом послышался грубый смех и прощания нескольких человек, которые удалились и которых не было видно.

Привезенная женщина оставалась за первой комнаткой с жандармами; ей надо было пройти еще во вторую, но она не знала, что для перехода необходимо поднять ногу и наклонить голову, потому что внизу был высокий порог, а вверху свод, наклоненный вниз.

Узница, вероятно, еще не привыкшая к архитектуре тюрьмы, хоть и прожила в ней довольно долго, забыла опустить голову и ударилась о железный брус.

— Вы ушиблись, гражданка? — спросил ее один из жандармов.

— Нет, — спокойно отвечала она и прошла без малейшей жалобы, хотя удар о железо оставил у нее под бровью почти кровавую полосу.

Вскоре показалось кресло сторожа, кресло, чрезвычайно уважаемое заключенными, потому что страж темницы есть раздаватель милостыни, а для узника важна каждая милость; часто малейшая ласка меняет его мрачное небо на лучезарный свод.

Сторож Ришар, погруженный в кресло, — сознание своей значительности не оставило его, даже когда раздался стук решеток и колес, известивших о прибытии гостей, — придверник Ришар понюхал табак, взглянул на узницу, развернул толстый реестр и начал искать перо в маленькой деревянной чернильнице, в которой чернила, засохшие по краям, еще образовали немало кашищы, как в кратере вулкана еще остается жидкая лава.

— Гражданин, — сказал старший конвойный, — распишись в получении, да поскорее, нас ждет Коммуна.

— За мною дело не станет, — отвечал привратник, долив в чернила несколько капель вина, которое оставалось на дне стакана. — Слава богу, успел набить руку. Имя и фамилия, гражданка?

И, обмакнув перо в импровизированные чернила, он собрался писать внизу страницы, исписанной уже на семь восьмых, в то время как стоявшая позади его кресла гражданка Ришар, женщина с добродушным взглядом, пости с благоговейным удивлением смотрела на печальную, благородную, гордую узницу, которую он допрашивал.

— Мария-Антуанетта-Жанна-Жозефа Лотарингская, австрийская эрцгерцогиня, французская королева, — отвечала узница.

— Французская королева! — повторил страж, с удивлением привстав и опираясь на ручки кресла.

— Французская королева! — повторила узница тем же тоном.

— Иначе — вдова Капет, — сказал конвойный.

— Под каким же из двух имен записывать? — спросил сторож.

— Как хочешь, только поскорей, — отвечал конвойный.

Тюремщик снова опустился в кресло и с заметным трепетом пальцев внес в список имя, фамилию и титул, продиктованные узницей. Покрасневшие от времени чернила этих строк и теперь еще видны в реестре, хотя крысы республиканской тюрьмы изгрызли этот листок на самом интересном месте.

Жена Ришара все еще стояла за креслом мужа; она только сложила руки с чувством религиозного сострадания.

— Ваши лета? — спросил сторож.

— Тридцать семь лет и девять месяцев, — отвечала королева.

Ришар принялся записывать, потом составил приметы и кончил обычными словами и особым замечанием.

— Хорошо, теперь все, — сказал тюремщик.

— Куда отвести узницу? — спросил конвойный.

Ришар снова понюхал табак и посмотрел на жену.

— Нас не предупредили, — отвечала женщина, — право не знаем!

— Поискать, — сказал бригадир.

— Комната совета совсем пустая, — заметила женщина.

— Ну, она очень велика, — пробормотал Ришар.

— Тем лучше; в ней легко будет поместить караул.

— Ладно, пусть будет комната совета, — сказал Ришар. — Но только в ней нельзя теперь жить — нет постели.

— Правда твоя, — отвечала женщина, — мне и не пришло в голову.

— Ну что ж, — сказал один из жандармов, — постель можно поставить и завтра: ночь пройдет скоро.

— Впрочем, гражданка может переночевать в нашей комнате, не правда ли? — спросила Ришар, обращаясь к мужу.

— А мы-то куда же? — заметил тюремщик.

— А мы не будем ложиться; ведь гражданин жандарм сказал, что ночь пройдет скоро.

— В таком случае, — сказал Ришар, — отведите гражданку в нашу комнату.

— А вы покуда приготовите квитанцию, так ли?

— Как вернетесь, будет готова.

Ришар взяла со стола свечу и пошла впереди.

Мария-Антуанетта пошла за нею, не говоря ни слова, спокойная и бледная, как всегда; два тюремщика, которым Ришар подала знак, замкнули шествие. Королеве показали постель, на которую Ришар тотчас же постелила чистое белье. Тюремщики стали у выходов. Потом дверь замкнулась на два оборота ключа, и Мария-Антуанетта осталась одна.

Как провела она эту ночь, никто не знает, потому что она провела ее лицом к лицу с богом. Только на следующий день королеву привели в палату совета — продолговатый четырехугольник, двери которого выходили в коридор Консьержери и который разделялся во всю длину перегородкой, не доходившей до потолка.