Кавалер Красного замка - Дюма Александр - Страница 44

— Что тебе надо, гражданка? — спросил один из них, явившись в дверях, между тем как другой продолжал завтракать, не обращая внимания на зов королевы.

— Милостивый государь, — сказала Мария-Антуанетта, — я сейчас была в комнате у дочери… Бедняжка в самом деле больна… У нее от беспокойства распухли и ломят ноги. Вы знаете, что я осудила ее на это бездействие. Мне было позволено прогуливаться в саду. Но так как проходить туда надобно мимо дверей комнаты, в которой жил когда-то мой муж, то у меня разрывалось сердце, силы изменяли мне, и я возвращалась, довольствуясь прогулкой по террасе. Теперь этой прогулки недостаточно для моего бедного ребенка. Итак, прошу вас, гражданин муниципал, попросить у генерала Сантера, чтобы мне предоставлено было право пользоваться данной мне свободой… Я вам буду за это очень благодарна.

Королева произнесла эти слова так нежно и вместе с тем с таким достоинством; она так хорошо избежала всякого титула, могущего оскорбить республиканскую стыдливость ее собеседника, что он, явившись, как большая часть этих людей, с покрытой головой, мало-помалу приподнял с нее простой колпак и, когда королева договорила, поклонился ей, сказав:

— Будьте спокойны, сударыня; у гражданина генерала попросят позволения, которого вы желаете.

Потом, уходя как будто за тем, чтобы самому убедить себя, что он уступил справедливости, а не слабости, муниципал повторял:

— Справедливо, справедливо, что ни говори, а справедливо.

— Что там справедливого? — спросил другой муниципал.

— Чтобы эта женщина пошла прогуливаться с больной дочерью.

— А еще чего надо ей?

— Да просит прогуляться с часок по саду.

— Вот вздор! — возразил тот. — Пускай-ка лучше попросит позволения пройтись от Тампля до площади Революции; вот эта прогулка действительно освежит ее.

Муниципал докончил завтрак и ушел. Королева, в свою очередь, попросила позволения позавтракать в комнате у дочери, что и было ей позволено.

Дочь королевы, чтобы подтвердить слух о своей болезни, не встала, и принцесса Елизавета и королева сидели возле ее постели.

В одиннадцать часов по обыкновению пришел Сантер. Приход его был возвещен барабанным боем и появлением нового батальона и новых муниципалов, пришедших на смену тем, которые кончили караул.

Осмотрев вступающий и выступающий батальоны, он порисовался на тяжелой, коренастой лошади посреди тампльского двора и потом остановился. В это время к нему обычно обращались, кому надо было, с требованиями, доносами и просьбами.

Муниципал воспользовался свободной минутой и подошел к генералу.

— Что тебе? — отрывисто спросил Сантер.

— Гражданин, — отвечал муниципал, — я пришел по просьбе королевы…

— Это еще что? От какой королевы? — перебил Сантер.

— Ах, в самом деле! — сказал муниципал, удивляясь собственному увлечению. — Что это сорвалось у меня с языка?.. Неужели я с ума сошел? Я пришел по просьбе мадам Вето…

— Давно бы так; теперь я понимаю. В чем же дело?

— Я пришел сказать, что маленькая Вето больна, кажется, от недостатка воздуха и движения.

— Так что же! Неужели и в этом обвиняют нацию?.. Нация позволила ей гулять в саду — она отказалась. Как угодно!

— Вот в этом-то и раскаивается она теперь и просит у тебя позволения прогуляться в саду.

— И ей никто не мешает. Слушайте, вы! — сказал Сантер, обращаясь к целому батальону. — Вдова Капет может прогуливаться по саду. Ей позволено нацией; да только смотреть, чтобы она не улизнула через стены… Случись это — я всем вам отрублю головы.

Шутка гражданина генерала была воспринята с гомерическим смехом.

— Я предупредил вас, а теперь прощайте. Еду в Конвент. Кажется, поймали Родана и Барбару, и дело идет о выдаче им паспорта… на тот свет.

Эта новость и привела гражданина генерала в приятное расположение духа.

Сантер поскакал галопом.

За ним вышел сменный батальон. Наконец муниципалы уступили место новопришедшим, которым Сантер дал инструкции касательно королевы.

Один из муниципалов пошел к Марии-Антуанетте и заметил, что она покраснела, а сестра мысленно благодарила бога.

«О, — думала она, смотря в окно на небо, — укротится ли твой гнев, господи, и десница твоя перестанет ли тяготеть над нами?»

— Благодарю вас, милостивый государь, — сказала королева муниципалу с той прелестной улыбкой, которая погубила Барнава и столько людей свела с ума. — Благодарю!

Потом, обратившись к своей собачке, прыгавшей около хозяйки и ходившей на задних лапках — животное понимало по глазам госпожи, что готовится что-то необыкновенное, — королева сказала:

— Пойдем, Блек, пойдем гулять.

Собака залаяла, запрыгала и, посмотрев хорошенько на муниципала, как будто понимая, что он обрадовал ее хозяйку, подползла к нему, махая длинным пушистым хвостом, и даже осмелилась приласкаться.

Муниципал, который, может быть, остался бы равнодушным к мольбам королевы, был тронут ласками собаки.

— Хоть бы для этого бедного животного, гражданка Капет, выходили вы почаще, — сказал он. — Сострадание велит заботиться обо всех созданиях.

— В котором часу, милостивый государь, можно нам выходить? — спросила королева. — Как вы думаете, солнце принесло бы нам пользу?

— Можете выходить когда захотите, — отвечал муниципал. — На этот счет нет особых распоряжений. Впрочем, я полагаю, что лучше бы в полдень, когда сменяют караульных. Это произвело бы менее движения в замке.

— Хорошо, в полдень, — сказала королева, прижимая руку к сердцу, чтобы унять его биение.

И она взглянула на этого человека, который, по-видимому, был не так жесток, как его собратья, и, быть может, за уступчивость желаниям узницы готовился погубить жизнь в борьбе, замышляемой заговорщиками.

Но в это мгновение какое-то сострадание смягчило сердце женщины; душа королевы встрепенулась; она подумала про десятое августа и трупы ее друзей, усеявшие дворцовые ковры. Она вспомнила второе сентября и голову принцессы Ламбаль, выставленную на пике перед ее окнами; ей пришли на ум двадцать первое января и голова ее мужа, умершего на эшафоте под шум барабанов, заглушавших его голос… Но королева подумала, наконец, о своем сыне, бедном ребенке, болезненные крики которого не один раз слышала она из своей комнаты, хотя не могла подать ему помощи, — и сердце ее огрубело.

— Увы, — прошептала она, — несчастье, все равно что кровь древней гидры, оплодотворяет жатву новых несчастий!

XXVI. Блек

Муниципал вышел, чтобы позвать своих товарищей и прочитать протокол, составленный смененными муниципалами.

Королева осталась с сестрой и дочерью.

Все трое переглянулись.

Дочь королевы обвила руками ее шею.

Принцесса Елизавета приблизилась к сестре и подала ей руку.

— Помолимся богу, — сказала королева, — но будем молиться так, чтоб никто не подозревал нашей молитвы.

Бывают роковые минуты, когда молитва, этот естественный гимн, вложенный в сердце человека, возбуждает в людях подозрение, потому что молитва есть плод надежды и благодарности. В глазах же сторожей надежда или благодарность возбуждали беспокойство, потому что королева могла надеяться только на одно — бегство и могла благодарить бога только за одно — за средство бежать.

Окончив эту мысленную молитву, все трое не произносили ни слова.

Пробило три четверти двенадцатого, потом двенадцать.

Еще не замер бронзовый звук последнего удара часов, как на спиральной лестнице послышался шум, поднимавшийся к комнате королевы.

— Это смена, — сказала она, — сейчас придут за нами.

Королева увидела, что сестра и дочь ее побледнели.

— Будьте смелей, — сказала она, тоже побледнев.

— Двенадцать часов! — кричали внизу. — Велите выйти узницам!

— Мы здесь, господа! — отвечала королева, почти с сожалением бросив последний взгляд на черные стены и, если не грубую, то, по крайней мере, простую мебель, подругу ее заключения.