Жозеф Бальзамо. Том 2 - Дюма Александр - Страница 84

Она же в разговоре сообщила, что сегодня свободна от службы у дофины, что ее королевское высочество принимает двух немецких принцев, своих родичей, и что, намереваясь провести несколько часов в непринужденной обстановке, напоминающей венский двор, Мария-Антуанетта пожелала, чтобы при ней не было никого из ее придворных, даже статс-дамы, чем г-жа де Ноайль была так возмущена, что помчалась к королю с жалобами.

Таверне, по его словам, был в восторге от того, что Андреа свободна и отец может побеседовать с нею о предметах, касающихся ее судьбы и доброго имени. После этих слов Ришелье изъявил готовность удалиться, дабы оставить отца и дочь наедине, но мадемуазель де Таверне воспротивилась этому. И Ришелье остался.

В герцоге пробудился проповедник; он красноречиво живописал бедствия, которые обрушились на французское дворянство с тех пор, как оно вынуждено терпеть постыдное иго случайных фавориток, этих беззаконных королев, тогда как в прежние времена все поклонялись другим фавориткам, почти столь же благородным, как их августейшие возлюбленные, женщинам, что обретали власть над монархом благодаря красоте и любви, а над подданными — благодаря своей родовитости, уму, а также прямодушному и чистому патриотизму.

Андреа удивилась, найдя большое сходство между этими словами Ришелье и высказываниями барона де Таверне, которые она слышала несколько дней назад.

Затем Ришелье углубился в теорию добродетели, теорию настолько остроумную, языческую и французскую, что м-ль де Таверне вынуждена была признать, что ежели следовать построениям маршала, то она ни в коей мере не может быть признана добродетельной, и что подлинной добродетелью, как ее понимает г-н де Ришелье, обладали г-жа де Шатору[80], м-ль де Лавальер[81] и м-ль де Фоссёз[82].

От умозаключения к умозаключению, от довода к доводу речи Ришелье становились настолько прозрачны, что Андреа совершенно перестала что-либо понимать.

Что до Таверне, то по части нравственности он превосходил своего друга маршала, и речи его могли бы оскорбить слух человека не столь невинного, как Андреа, которая просто не способна была уразуметь, что имеет в виду барон.

На этом уровне беседа продолжалась почти до семи вечера.

В семь маршал поднялся и сказал, что вынужден отправиться в Версаль засвидетельствовать почтение королю.

Прохаживаясь по комнате в поисках шляпы, он столкнулся с Николь, у которой всегда появлялось какое-нибудь дело там, где находился г-н де Ришелье.

— Вот ты меня, малышка, и проводишь, — заявил он, потрепав Николь по плечу. — Понесешь букет, который госпожа де Ноайль велела срезать у себя в саду и посылает графине д'Эгмонт.

Николь присела, точь-в-точь как поселянка в комических операх г-на Руссо.

После этого маршал попрощался с отцом и дочерью, обменялся многозначительными взглядами с Таверне, с резвостью юноши отвесил поклон Андреа и удалился.

А теперь, с позволения читателя, мы оставим барона и Андреа обсуждать новую милость, которой удостоился Филипп, и последуем за маршалом. Это, кстати, даст нам возможность узнать, что он делал на улице Сен-Клод, куда, как мы помним, он явился в столь ужасную минуту.

Ришелье спускался по лестнице, опираясь на плечо Николь, и, как только они вышли, остановился и, глядя ей прямо в лицо, спросил:

— Так что же, голубушка, у нас, оказывается, есть любовник?

— У меня, господин маршал? — переспросила покрасневшая Николь, отступая назад.

— Тебя случайно зовут не Николь Леге?

— Да, господин маршал.

— Так вот, у Николь Леге есть любовник.

— Неужели?

— Некий прохвост, весьма недурно сложенный, с которым она встречалась на улице Кок-Эрон и который последовал за нею в Версаль.

— Клянусь вам, ваша светлость….

— Он капрал, а зовут его… Хочешь, малышка, я скажу тебе, как зовут любовника мадемуазель Николь Леге?

У Николь оставалась надежда, что маршал не знает имени этого счастливого смертного.

— Говорите, господин маршал, раз уж начали.

— Его зовут господин де Босир, — сообщил Ришелье, — и, по правде сказать, он оправдывает свою фамилию[83].

Николь с видом оскорбленной невинности сложила перед собой руки, что, впрочем, не произвело ни малейшего впечатления на старика маршала.

— И теперь мы с ним встречаемся в Трианоне, в королевском дворце, — продолжал он. — Это, черт побери, серьезное дело. За такие шалости, деточка, выгоняют со службы, а господин де Сартин всех девиц, изгнанных из королевских дворцов, отравляет в Сальпетриер[84].

Николь забеспокоилась.

— Ваша светлость, я хочу вам сказать, — заявила она, — что ежели господин де Босир хвастается, будто он мой любовник, то он просто наглец и негодяй, а я тут ни при чем.

— Тебе лучше знать, — заметил Ришелье. — Но у тебя были с ним свидания? Да или нет?

— Господин маршал, свидание — это не преступление.

— Встречалась ты с ним или нет? Отвечай!

— Ваша светлость…

— Итак, встречалась. Прекрасно. Нет, дитя мое, я вовсе не собираюсь тебя бранить, более того, мне нравятся хорошенькие девушки, которые пускают в оборот свою красоту, и я всегда помогал им в этом, насколько то было в моих силах, И я тебя просто предупреждаю — из сострадания, как твой друг и покровитель.

— Значит, меня видели? — спросила Николь.

— Естественно, раз я об этом знаю.

— Ваша светлость, — решительным тоном заявила Николь, — меня не могли видеть, это исключено.

— Ну, не знаю, не знаю, слухи об этом ходят, и это ставит твою хозяйку в двусмысленное положение. Сама понимаешь, поскольку я куда больше дружен с семейством Таверне, нежели с семейством Леге, мой долг — сообщить обо всем этом барону.

— Ваша светлость, — взмолилась Николь, напуганная оборотом, какой приняла беседа, — вы губите меня! Меня же выгонят по одному только подозрению, хоть я и невиновна.

— Да, бедняжка, тебя выгонят. Потому что как раз сейчас некто неизвестный мне, обладающий извращенным умом, поскольку он узрел нечто предосудительное в ваших совершенно невинных свиданиях, видимо, поведал о них госпоже де Ноайль.

— Госпоже де Ноайль! Боже милостивый!

— Как видишь, дело выходит серьезное.

Николь в отчаянии хлопнула в ладоши.

— Да, понимаю, скверно, — вздохнул герцог. — Но что поделаешь?

— И вы, который только что называл себя моим покровителем и не раз уже мне помогал, не можете меня защитить? — с нежным лукавством, какое было бы в пору тридцатилетней женщине, спросила Николь.

— Разумеется, могу.

— Так в чем же дело, господин маршал?

— В том, что я не хочу.

— Ваша светлость!

— Да, я знаю, ты мила, твои красивые глазки так красноречивы, но я, бедняжка Николь, становлюсь подслеповат и перестал понимать язык красивых глазок. В давние времена я предложил бы тебе укрытие в Ганноверском павильоне, но сейчас — к чему мне это? Об этом даже и сплетничать бы не стали.

— Однако вы меня как-то приводили в Ганноверский павильон, — с укором заметила Николь.

— А ты, Николь, неблагодарна, коль попрекаешь меня тем, что я приглашал тебя к себе. Ведь я тогда оказал тебе услугу. Признайся, ведь без водички господина Рафте, который превратил тебя в очаровательную брюнетку, ты не попала бы в Трианон, что, наверное, было бы куда лучше, чем оказаться выгнанной. Но что за черт надоумил тебя устраивать свидания с господином де Босиром, да еще у конюшенной ограды?

— Ах, так вы даже это знаете, — протянула Николь, понявшая, что надо менять тактику и отбросить запирательство.

— Как видишь, знаю, и госпожа де Ноайль тоже. Кстати, сегодня вечером у тебя опять свидание…

— Да, ваша светлость, но, жизнью клянусь, я на него не пойду.