Жозеф Бальзамо. Том 2 - Дюма Александр - Страница 32

— Дающее избавление от очень и очень многого, господин маршал, не правда ли?

— Вы никудышный придворный, — отпарировал Ришелье с холодной улыбкой.

— Особы моего ранга могут быть придворными только при короле.

— Э, особ вашего ранга мой секретарь господин Рафте каждый день принимает в моих передних тысячами, — возразил Ришелье, — они выползают из невесть каких провинциальных нор, где научились лишь говорить дерзости людям, которых называют своими друзьями и заверяют в преданности.

— О, разумеется, отпрыск дома Мезон-Руж, чей род ведет свою историю с крестовых походов, меньше знает о том, что такое преданность, чем салонный шаркун Виньеро[32]!

Но маршал был умнее, чем Таверне.

Он мог бы приказать, чтобы барона вышвырнули в окно. Однако ограничился тем, что пожал плечами и сказал:

— У вас, господин крестоносец, слишком отсталые взгляды: вы помните только ту злопыхательскую записку, которую в тысяча семьсот двадцатом году составил парламент, а не читали ответа, который был написан герцогами и пэрами. Пожалуйте ко мне в библиотеку, и Рафте вам его покажет, любезный.

И только он собрался спровадить своего недруга после этой отповеди, как дверь отворилась и в комнату ворвался новый посетитель, восклицая:

— Где же он, где мой дорогой герцог?

Этот разрумянившийся человек с вытаращенными от восторга глазами, с руками, готовыми распахнуться для объятий, был не кто иной, как Жан Дюбарри.

При виде его Таверне попятился от изумления, не скрывая досады.

Жан заметил его движение, узнал в лицо и отвернулся.

— Теперь я, кажется, понял, — спокойно сказал барон, — и ухожу. Оставляю господина министра в превосходном обществе.

И удалился, преисполненный достоинства.

90. РАЗОЧАРОВАНИЕ

Жан, разъяренный вызовом, с каким барон их покинул, сделал два шага вслед, затем передернул плечами и вернулся к маршалу.

— Вы принимаете у себя эту мразь? — изрек он.

— Э, мой дорогой, вы заблуждаетесь: я выставил эту мразь за дверь.

— Вы знаете, кто этот господин?

— Увы, знаю.

— Хорошо знаете?

— Некий Таверне.

— Господин, который желает подложить свою дочь в постель к королю…

— Да будет вам!

— Который хочет выжить нас и занять наше место, притом добивается этого всеми способами… Да, но Жан начеку, и глаза у Жана острые.

— Вы полагаете, он затеял…

— Помилуйте, да это же яснее ясного! Партия дофина, мой дорогой! У них есть и свой юный наемный убийца…

— Даже так?

— Молодой человек, который натаскан на то, чтобы хватать людей за икры, тот самый, который проткнул шпагой плечо все тому же бедняге Жану…

— Неужели? Так это ваш личный враг, дорогой виконт? — с притворным удивлением проронил Ришелье.

— Да, мы схватились с ним на почтовой станции, помните?

— Подумать только, какое совпадение: я ведь этого не знал, но отказал ему во всех просьбах; правда, будь я осведомлен, я выгнал бы его, а не просто спровадил… Не беспокойтесь, виконт, теперь этот достойный забияка у меня в руках, и скоро он это почувствует.

— Да, вы можете отбить у него охоту к нападению на большой дороге… А ведь я еще не принес вам своих поздравлений!

— Ах, да, виконт, дело как будто окончательно решено.

— Да, все улажено… Вы позволите мне заключить вас в объятия?

— От всего сердца.

— Что и говорить, нелегко нам пришлось; но стоит ли вспоминать об этом теперь, когда победа за нами! Вы довольны, надеюсь?

— Вы хотите, чтобы я был откровенен? Да, доволен; я полагаю, что смогу принести пользу.

— Не сомневайтесь; однако удар вышел недурной, то-то все взвоют!

— Да разве меня не любят?

— У вас-то нет ни горячих сторонников, ни противников, а вот его все ненавидят.

— Его? — с удивлением переспросил Ришелье. — Кого это?..

— А как же, — перебил Жан. — Парламенты восстанут: это же повторение самоуправства Людовика Четырнадцатого — их высекли, герцог, их высекли!

— Объясните мне…

— Но ведь объяснение очевидно: оно заключается в той ненависти, которую питают парламенты к своему гонителю.

— А, так вы полагаете, что…

— Я в этом не сомневаюсь, так же как вся Франция. Но все равно, герцог, вы замечательно придумали вызвать его сюда в разгар событий.

— Кого? Да о ком вы говорите, виконт? Я как на иголках: никак в толк не возьму, о ком идет речь.

— Я имею в виду господина д'Эгийона, вашего племянника.

— Ну и что же?

— Как это — что же? Я говорю, вы хорошо сделали, что его вызвали.

— Ах, ну да, ну да, вы имеете в виду, что он мне поможет?

— Он всем нам поможет… Вам известно, что он очень дружен с Жаннетой?

— Вот как! В самом деле?

— Как нельзя более дружен. Они уже беседовали, и бьюсь об заклад, что между ними царит согласие.

— Вам это известно?

— Нетрудно было догадаться. Жанна большая любительница поспать.

— А!

— Она встает с постели не раньше девяти, а то и в десять, и в одиннадцать.

— И что с того?

— Да то, что нынче утром, в Люсьенне, часов в шесть утра, не позднее, я видел, как уносили портшез д'Эгийона.

— В шесть утра! — с улыбкой воскликнул Ришелье.

— Да.

— Нынче утром?

— Да, нынче, в шесть утра. Судите сами: если Жанна стала такой ранней пташкой и дает аудиенции до рассвета, значит, она без ума от вашего племянника.

— Так, так, — потирая руки, продолжал Ришелье, — значит, в шесть утра! Браво, д'Эгийон!

— Надо думать, аудиенция началась в пять утра… Среди ночи! Чудеса да и только!

— Чудеса! — отозвался маршал. — В самом деле, чудеса, любезный Жан.

— Итак, вас трое — точь-в-точь Орест, Пилад и еще один Пилад.

Маршал радостно потер руки, и в этот миг в гостиную вошел д'Эгийон.

Племянник поклонился дядюшке с таким соболезнующим видом, что тот сразу понял правду или, во всяком случае, догадался о ней в общих чертах.

Он побледнел, словно от смертельной раны; его тут же пронзила мысль, что при дворе нет ни друзей, ни родных, и каждый сам за себя.

«Я свалял большого дурака», — подумалось ему.

— Ну что, д'Эгийон? — с глубоким вздохом осведомился он.

— Что, господин маршал?

— Парламенты получили недурной удар, — слово в слово повторил Ришелье то, что сказал Жан.

Д'Эгийон покраснел.

— Вы знаете? — произнес он.

— Господин виконт все мне рассказал, — отвечал Ришелье, — даже о вашем визите в Люсьенну нынче утром еще до рассвета; ваше назначение — торжество нашей семьи.

— Поверьте, господин маршал, я весьма сожалею о случившемся.

— Что он городит? — спросил Жан, скрестив руки на груди.

— Мы друг друга понимаем, — перебил Ришелье, — мы друг друга понимаем.

— Тем лучше, но я-то ничего не понимаю. О чем это он сожалеет? А! Ну, разумеется? О том, что его не сразу назначили министром, да, да… Конечно же.

— Вот как, определена отсрочка? — воскликнул маршал, чувствуя, как в душе у него возрождается надежда, вечная спутница честолюбцев и влюбленных.

— Да, отсрочка, господин маршал.

— Впрочем, он за нее превосходно вознагражден, — заметил Жан. — Командование лучшим полком в Версале!

— Ах вот оно что, — протянул Ришелье, страдая от второго удара. — Значит, еще и командование полком?

— Пожалуй, господин Дюбарри несколько преувеличивает, — возразил герцог д'Эгийон.

— Но в конце концов какой полк вам предложен?

— Легкий конный.

Ришелье почувствовал, как по его морщинистым щекам разливается бледность.

— Да, конечно, — сказал он с непередаваемой улыбкой, — для столь очаровательного молодого человека это и впрямь пустяк; но что поделаешь, герцог, лучшая девушка на свете может дать только то, что у нее есть, даже если она королевская возлюбленная.

Теперь пришел черед побледнеть д'Эгийону.

Жан любовался превосходными полотнами Мурильо, висевшими у маршала.