Жозеф Бальзамо. Том 1 - Дюма Александр - Страница 27

— Сбежал! — прошептала она. — Сбежал!

Николь подошла к окну: всюду было темно, свет везде был погашен.

— И мадемуазель тоже ушла, — проговорила девушка.

Спустившись на цыпочках по лестнице, она подошла к дверям спальни своей госпожи и прислушалась.

— Прекрасно, — проговорила она, — мадемуазель разделась сама и легла спать. До завтра! Ну, уж я-то узнаю, любит она его или нет!

11. СЛУЖАНКА И ГОСПОЖА

Состояние, в каком Николь вернулась к себе, вовсе уж не было таким спокойным, как она пыталась это изобразить. Вся ее показная хитрость, вся твердость, которую, по ее мнению, она проявила, сводилась, в сущности, к похвальбе, достаточной, впрочем, для того, чтобы девушка представляла собою опасность и казалась испорченной. Воображение у нее было довольно буйным от природы, а ум — развращенный от дурного чтения. Сочетание двух этих качеств давало выход ее пылким чувствам, однако злой она при этом не была, и, когда порой непомерное самолюбие останавливало слезы у нее в глазах, слезы эти расплавленным свинцом капали ей на сердце.

Лишь одно проявление чувств было у нее в этот раз подлинным и весьма примечательным. Презрительная улыбка, с которой Николь встретила первые оскорбления Жильбера, скрывала все раны ее сердца. Разумеется, Николь не отличалась ни особой добродетелью, ни высокой нравственностью, но она знала цену своему поражению и, поскольку, отдаваясь, отдавала всю себя без остатка, то считала, что делает тем самым подарок. Безразличие и самодовольство Жильбера унизили девушку в ее собственных глазах. Она оказалась наказанной за собственную ошибку и очень больно чувствовала всю горечь этого наказания; однако, придя в себя после встряски, она поклялась отплатить Жильберу полностью или хотя бы частично за все зло, что он ей причинил.

Молодая, живая, полная безыскусной силы, наделенная даром забывать, столь ценным для тех, кто стремится повелевать своими возлюбленными, Николь призвала на помощь демонов, обитавших в ее семнадцатилетнем сердечке, обдумала свой маленький план мести, после чего спокойно уснула.

Впрочем, мадемуазель де Таверне казалась ей в той же мере, если даже не более, виновной, нежели Жильбер. Упорная в своих предрассудках, чванливая девушка благородного происхождения, которая в монастыре в Нанси обращалась в третьем лице к принцессам, на «вы» к герцогиням, на «ты» к маркизам, а с остальными вообще не разговаривала, эта статуя, с виду холодная, но весьма чувствительная под своей мраморной оболочкой, казалась девушке нелепой и жалкой, потому что сделалась любовницей Жильбера, этого деревенского Пигмалиона.

Нужно сказать, что Николь, чувствовавшая весьма тонко, как только умеют женщины, считала, что по уму она ниже только Жильбера, остальных же — превосходит. Если бы не превосходство, которое ее любовник приобрел над нею после нескольких лет чтения, она, служанка разорившегося барона, сочла бы унизительным отдаться какому-то крестьянину. Что же тогда говорить о ее госпоже, если она и впрямь отдалась Жильберу?

Николь рассудила, что рассказывать г-ну де Таверне о том, что она видела или, вернее, что она себе вообразила, было бы непростительной ошибкой: во-первых, из-за характера г-на де Таверне, который, надавав Жильберу пощечин и прогнав его, посмеялся бы над всем этим; во-вторых, из-за характера самого Жильбера, который счел бы подобную месть мелочной и достойной презрения. А вот заставить Жильбера страдать страданиями Андреа, получить власть над обоими, видеть, как они краснеют и бледнеют под взглядом горничной, сделаться полной хозяйкой положения, принудить Жильбера сожалеть о тех днях, когда ручка, которую он целовал, была груба только на ощупь, — вот что тешило ее воображение и льстило ее гордости, вот что казалось ей в самом деле выгодным, вот на чем она остановится. Придя к такому заключению, Николь уснула.

Когда она проснулась — свежая, легкая, с ясной головой, — было уже светло. Своему туалету она посвятила, как обычно, час: только для того, чтобы расчесать ее длинные волосы, руке менее привычной или более добросовестной потребовалось бы вдвое больше времени. Затем в треугольном кусочке амальгамированного стекла, служившем ей зеркалом, Николь принялась рассматривать свои глаза и нашла их красивыми как никогда. Осмотр продолжался; с глаз она перешла ко рту: губы отнюдь не побледнели и, словно вишни, круглились под сенью тонкого, чуть вздернутого носика; шея, которую девушка с великим тщанием прятала от поцелуев солнца, белизною равнялась лилии, тогда как грудь поражала великолепием, а вся фигура — весьма дерзкими формами.

Убедившись, насколько она хороша собой, Николь решила, что легко сможет вызвать ревность Андреа. Как мы видим, девушка не была окончательно испорчена; речь ведь шла не о каком-то ее капризе или фантазии, она и в самом деле поверила, что мадемуазель де Таверне могла влюбиться в Жильбера.

Итак, физически и нравственно вооруженная, Николь отворила дверь в спальню Андреа, которая велела служанке будить ее в семь утра, если сама до тех пор не встанет. Но, едва войдя в комнату, Николь остановилась. Бледная, со лбом, покрытым испариной, от которой слиплись ее прекрасные волосы, Андреа распростерлась на постели; девушка тяжело дышала в тяжелом забытьи и время от времени морщилась, словно от боли. Сон Андреа явно был неспокоен: она, полуодетая, лежала поверх сбившихся, скомканных простынь, подложив одну руку под щеку, а другой сжимая белую, точно мрамор, грудь. Дыхание ее то замирало, то вырывалось наружу с хрипом и неразборчивым стоном.

Николь несколько секунд молча рассматривала госпожу, затем покачала головой: отдавая себе должное, она тем не менее поняла, что нет на свете красоты, способной тягаться с красотой Андреа. Служанка подошла к окну и открыла ставни. Потоки света тут же залили спальню и заставили затрепетать покрасневшие веки мадемуазель де Таверне. Она проснулась, но, приподнявшись, почувствовала вдруг такую тяжелую усталость и вместе с тем резкую боль, что с криком упала на подушку.

— Боже! Что с вами, мадемуазель? — воскликнула Николь.

— Уже поздно? — протирая глаза, спросила Андреа.

— Очень поздно. Мадемуазель проспала на час дольше обычного.

— Не знаю, что со мной, Николь, — проговорила Андреа и огляделась, словно желая уяснить, где она. — Я совершенно разбита. Грудь просто разламывается.

Николь пристально посмотрела на госпожу и ответила:

— Это начинается простуда, которую мадемуазель заработала нынешней ночью.

— Нынешней ночью? — удивленно переспросила Андреа и, заметив беспорядок в своей одежде, продолжала. — Ах, так я и не раздета? Как это могло случиться?

— Неужели мадемуазель не помнит? — осведомилась Николь.

— Ничего не помню, — приложив руки ко лбу, проговорила Андреа. — Что со мной? Неужели я схожу с ума?

Она уселась в постели, еще раз посмотрела вокруг блуждающим взглядом, затем с усилием промолвила:

— Ах, вот теперь вспоминаю: вчера я чувствовала себя такой утомленной, такой усталой… Это из-за грозы, наверное… Потом…

Николь указала госпоже пальцем на измятую, но застеленную постель. Андреа остановилась: ей вспомнился чужестранец, так странно на нее смотревший.

— Потом? — с явным интересом переспросила Николь. — Мне кажется, мадемуазель что-то припомнила.

— Потом я заснула, сидя на табурете у клавесина, — сказала Андреа. — А после этого ничего не помню. Должно быть, я поднялась к себе в полусне и сразу бросилась на кровать — у меня даже не было сил раздеться.

— Нужно было позвать меня, — сладко пропела Николь. — Разве я не служанка мадемуазель?

— Об этом я не подумала, а быть может, у меня не хватило сил, — без тени лукавства ответила Андреа.

— Лицемерка! — пробормотала Николь и добавила громче: — Но мадемуазель сидела у клавесина довольно долго, потому что перед тем, как мадемуазель вернулась к себе, я услышала внизу шум и спустилась.

Здесь Николь остановилась в надежде, что Андреа чем-нибудь себя выдаст — сделает какое-то движение или покраснеет, но та оставалась спокойной; в лице ее как в зеркале отражалась чистая душа девушки.