Женская война (др. перевод) - Дюма Александр - Страница 46

И Каноль с отчаянием, которое сначала казалось притворным, а было настоящим, поклонился и отвернулся. Он никак не мог найти дверь и повторял «Прощайте! Прощайте!» голосом, полным такой глубокой скорби, что слова, вырывавшиеся из его души, тронули сердце Клер. Истинное горе обычно проявляется бурно.

Виконтесса никак не ожидала такого послушания. Она собрала все силы для борьбы, а не для победы и была поражена этой покорностью, сочетавшейся с такой искренней любовью. И когда молодой человек сделал уже два шага к двери, наугад берясь за ручку и подавляя рыдание, он внезапно почувствовал на своем плече руку. Ее движение было весьма выразительным: она не просто прикасалась, она останавливала.

Перед ним стояла Клер. Ее грациозно протянутая рука касалась его, и гордое выражение лица внезапно сменилось прелестной улыбкой.

— Так вот каким образом, сударь, вы служите королеве? — сказала она. — Вы собрались уезжать, хотя вам приказано оставаться здесь, предатель?..

Каноль вскрикнул, упал на колени и прижался пылающим лицом к ее рукам.

— О, теперь можно умереть от радости! — прошептал он.

— Ах, не радуйтесь еще! — сказала виконтесса. — Знаете ли, зачем я вас остановила? Чтобы мы не расстались поссорившись, чтобы вы не считали меня неблагодарной… чтобы возвратили мне добровольно мое честное слово… чтобы вы видели во мне, по крайней мере, преданную вам женщину, если уж политические распри мешают мне быть для вас чем-нибудь другим.

— Боже мой, — вскричал Каноль. — Так я опять ошибся: вы не любите меня!

— Не будем говорить о наших чувствах, барон, поговорим лучше об опасности, которая грозит нам обоим, если мы здесь останемся. Уезжайте или позвольте мне ехать: так надо.

— Что вы говорите?

— Я говорю правду. Оставьте меня здесь, возвращайтесь в Париж, расскажите Мазарини, расскажите королеве, что здесь случилось. Я помогу вам, насколько мне это будет возможно, но уезжайте, уезжайте!

— Но я опять должен повторить вам: расстаться с вами для меня — умереть!

— Нет, нет, вы не умрете; у вас останется надежда, что мы встретимся в другое, более счастливое время.

— Случай бросил меня на вашу дорогу, или, лучше сказать, виконтесса, случай уже дважды приводил вас на мою дорогу, случай устанет помогать мне, и если я с вами расстанусь, то мы никогда не встретимся.

— Так я найду вас.

— О, виконтесса, позвольте мне умереть за вас! Что смерть! Одна минута страдания, не более! Но не просите, чтобы я опять расстался с вами. При одной мысли о разлуке сердце мое разрывается. Подумайте, я едва успел увидеть вас, едва успел поговорить с вами…

— Хорошо! Если я позволю вам остаться здесь еще сегодня, если весь день вы будете видеть меня и говорить со мною, будете ли вы довольны? Говорите!

— Я ничего не обещаю.

— В таком случае и я ничего не обещаю. Я обещала вам только сказать, когда уеду. Извольте, я еду из замка через час.

— Значит, нужно делать все, что вам угодно? Значит, нужно слушаться вас во всем? Нужно отказаться от самого себя и слепо подчиниться вашей воле? Ну, если все это нужно, извольте! Перед вами раб, приказывайте, он исполнит. Приказывайте, моя госпожа, приказывайте!

Клер подала барону руку и сказала самым ласковым, самым нежным голосом:

— Возвратите мне мое честное слово, и в обмен заключим новый договор: если с этой минуты до девяти часов вечера я не расстанусь с вами ни на секунду, уедете ли вы в девять часов?

— Клянусь, что уеду.

— Так пойдемте! Посмотрите: небо голубое! Оно обещает нам прекрасный день. Роса на лугах, благоухание в воздухе, целебные запахи лесных деревьев! Пойдемте!.. Эй! Помпей!

Достопочтенный управляющий, получивший, вероятно, приказание стоять у дверей, тотчас вошел.

— Лошадей для прогулки! — сказала госпожа де Канб, разыгрывая прежнюю роль, — я поеду этим утром на пруды, а вернусь через ферму, где буду завтракать… Вы поедете со мною, господин барон, — прибавила она, — провожать меня — обязанность ваша, потому что королева приказала вам не выпускать меня из виду.

Молодой человек ничего не видел перед собой; он задыхался от радости, окутавшей его подобно тем облакам, в которых некогда скрывались боги на небесах. Он позволял вести себя, не будучи в состоянии ни думать, ни управлять собою. Он был опьянен, был в упоении похож на сумасшедшего. Скоро посреди прохладной рощи, где в таинственных аллеях зеленые ветви задевали его непокрытую голову, он опять пришел в себя. Он шел глух и нем, сердце его сжималось от радости так же больно, как оно сжимается от печали. Рука виконтессы де Канб лежала в его руке. Клер была бледна, молчалива и, несомненно, столь же счастлива, сколько и он.

Помпей шел сзади так близко, что все мог видеть, и так далеко, что ничего не мог слышать.

IV

Конец этого чудесного дня наступил, как приходит всегда конец всякого сновидения. Для счастливого барона часы летели как секунды. Ему казалось, что от этого дня у него останется столько воспоминаний, что их хватило бы на три обыкновенные жизни. Каждая из аллей парка была отмечена словом виконтессы или воспоминанием о ней. Каждый ее взгляд, движение руки, палец, приложенный к губам, — все имело свой смысл… Садясь в лодку, она пожала ему руку; выходя на берег, она опиралась на нее; обходя стену парка, она устала и села отдыхать; и как ни мимолетны были эти эпизоды, молодой человек запомнил их все, во всех мельчайших подробностях, равно как и окружавший их пейзаж, озаренный для него каким-то фантастическим сиянием.

Каноль не расставался с виконтессой весь день: за завтраком она пригласила его к обеду, за обедом пригласила к ужину.

За великолепием достойного приема, который мнимая принцесса должна была оказать посланнику короля, Каноль сумел разглядеть внимание любящей женщины. Он забыл лакеев, этикет, весь свет, он даже забыл свое обещание уехать и думал, что навсегда останется в этом земном раю, где он был бы Адамом, а госпожа де Канб — Евой.

Но когда подступил вечер, когда поужинали, когда заканчивался этот день невыразимого блаженства, когда за десертом придворная дама увела Пьерро, который все еще был переодет принцем и, пользуясь обстоятельствами, ел за четырех настоящих принцев крови, когда часы начали бить и виконтесса де Канб, взглянув на них, убедилась, что они бьют десять, она сказала со вздохом:

— Ну, теперь пора!

— Пора что? — спросил Каноль, стараясь улыбнуться и парировать величайшее несчастье шуткой.

— Пора сдержать ваше слово.

— Ах, виконтесса! — возразил Каноль печально. — Так вы ничего не забываете?

— Может быть, и я бы забыла, как вы, — сказала госпожа де Канб, — но вот что возвратило мне память.

Она вынула из кармана письмо, которое получила в ту минуту, когда садилась за стол.

— От кого это? — спросил Каноль.

— От принцессы. Она зовет меня к себе.

— По крайней мере это хороший предлог! Благодарю вас, что вы хоть щадите меня.

— Не обманывайте сами себя, господин де Каноль, — сказала виконтесса с печалью, которую не старалась даже скрывать. — Если б я даже не получила этого письма, то все-таки в условленный час напомнила бы вам об отъезде, как напоминаю теперь. Неужели вы думаете, что люди, окружающие нас, и дальше не догадаются, что мы в сговоре? Наши взаимоотношения, признайтесь сами, вовсе не похожи на взаимоотношения гонимой принцессы с ее гонителем. Но если эта разлука для вас так жестока, как вы говорите, то позвольте сказать вам, барон, что от вас зависит никогда не разлучаться со мною.

— Говорите! О, говорите! — вскричал Каноль.

— Разве вы не догадываетесь?

— Разумеется! Прекрасно догадываюсь! Вы хотите, чтобы я сопровождал вас к принцессе?

— Она сама пишет это в своем письме, — живо сказала виконтесса.

— Благодарю, что мысль эта пришла не вам в голову, благодарю за смущение, с которым вы сделали мне это предложение. Совесть моя нисколько не мешает мне служить той или другой партии, у меня нет никаких убеждений. Да и кто их имеет в этой войне, кроме тех, кто преследует свои личные цели? Когда я вынимаю шпагу из ножен, мне все равно, откуда посыплются на меня удары — справа или слева; я не знаю королевы, не знаю и принцев, я независим, нечестолюбив и ничего не жду ни от нее, ни от них. Я просто служу, вот и все.