Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Книга 1 (худ. Клименко) - Дюма Александр - Страница 70

— Что ей никто бы не поверил?..

— О, преподобный отец, если б причина была в этом, мой грех был бы очень тяжкий… грех гордыни…

— То был излишек ума, и за это никого нельзя упрекнуть. Далее!

— На чем мы остановились? Да, на гордыне… Я хочу все распределить по смертным грехам.

— Мне нравятся точные разделения.

— Очень рад. Надо вам сказать, что в тысяча шестьсот тридцатом году… увы, тридцать один год тому назад…

— Вам тогда было двадцать девять лет.

— Пылкий возраст. Я изображал из себя солдата и в Испании участвовал в перестрелках, чтобы показать, что езжу верхом не хуже любого офицера. Правда, надо добавить, что благодаря мне между испанцами и французами был заключен мир. Этим немного искупается мой грех.

— Не вижу греха в желании показать, что мастерски ездишь верхом. Это очень хорошо, и вы принесли честь монашескому званию. Как христианин — я хвалю, что вы остановили пролитие крови; как монах — горжусь мужеством, проявленным моим товарищем.

Мазарини скромно кивнул головою.

— Правда, — сказал он, — но последствия…

— Какие последствия?

— О, смертный грех гордыни всегда влечет за собою неисчислимые последствия… С той минуты, как я очутился между двух армий, понюхал пороху, проехал по фронту, я стал презирать генералов!

— А!

— Вот где зло!.. И с тех пор я не мог найти ни одного сносного.

— По правде сказать, у нас и не было замечательных полководцев, — заметил монах.

— О! — вскричал Мазарини. — У нас был принц Конде… Я долго мучил его!

— О нем нечего жалеть: у него достаточно славы и богатства.

— Хорошо, а Бофор, которого я заставил так сильно страдать в Венсенской башне?

— А! Но ведь он был мятежником, и безопасность государства требовала, чтобы вы принесли эту жертву… Далее!

— Кажется, я все сказал о гордыне. Есть другой грех, который я даже не смею назвать…

— Я дам ему название. Говорите!

— Вы, вероятно, слышали о моих близких отношениях с ее величеством королевой-матерью… Злые языки…

— Злые языки просто глупы… Для блага государства и ради молодого короля вы должны были жить в добром согласии с королевой… Далее, далее!

— Вы сняли с меня тяжелое бремя, уверяю вас, — сказал Мазарини.

— Все это сущая безделица… Переходите к серьезным вещам.

— Честолюбие, преподобный отец.

— Честолюбие — причина всех великих деяний, монсеньор.

— Я домогался тиары…

— Быть папой — значит быть первым из христиан. Почему не могли вы этого желать?

— Заявляли печатно, что для этой цели я даже продал Камбре испанцам.

— Вы, может быть, сами заказывали эти пасквили, чтобы проявить милосердие к авторам?

— В таком случае, преподобный отец, я дышу свободнее. Теперь остаются только мелкие грехи.

— Говорите.

— Страсть к игре в карты.

— Ну, она, конечно, носит несколько светский характер, но держать открытый дом обязывало вас звание.

— Я любил выигрывать…

— Кто же играет с намерением проиграть?

— Я иногда немного плутовал.

— Вы хотели обыграть партнера. Далее!

— Если так, преподобный отец, то у меня на совести уже не осталось ничего. Дайте же мне отпущение грехов, и душа моя, когда господь призовет ее, возлетит прямо на небо…

Монах сидел неподвижно.

— Чего вы ждете, преподобный отец? — спросил Мазарини.

— Конца вашей исповеди.

— Я кончил.

— О нет! Вы ошибаетесь.

— Право, не знаю!

— Припомните хорошенько!

— Я припомнил все, что мог.

— Тогда я помогу вашей памяти.

— Извольте.

Монах кашлянул несколько раз.

— Вы ничего не сказали ни о скупости, которая тоже смертный грех, ни об этих миллионах…

— О каких миллионах, преподобный отец?

— О тех, которыми вы обладаете, монсеньор.

— Преподобный отец, эти деньги мои. Зачем же говорить вам о них?

— Видите ли, наши мнения на этот счет расходятся. Вы думаете, что эти деньги принадлежат вам, а я полагаю, что они принадлежат отчасти и другим.

Мазарини поднес холодную руку ко лбу, с которого струился пот.

— Как так? — пробормотал он.

— А вот как. Вы нажили значительное состояние на службе королю?

— Значительное… гм!.. Но не чрезмерное…

— Все равно. Откуда получали вы доходы?

— От государства.

— Государство — это король.

— Что вы хотите этим сказать, преподобный отец? — спросил Мазарини с дрожью.

— Ваши аббатства дают вам не меньше миллиона в год. С кардинальским и министерским жалованьем вы получаете более двух миллионов ежегодно.

— О!

— За десять лет это составляет двадцать миллионов. А двадцать миллионов, отданные в рост по пятидесяти процентов, приносят за десять лет еще двадцать миллионов.

— Для монаха вы прекрасно считаете.

— С тех пор как в тысяча шестьсот сорок четвертом году вы изволили перевести наш орден в монастырь близ Сен-Жермен-де-Пре, я веду счета нашего братства.

— Да и мои тоже, как я замечаю.

— Надо знать понемногу обо всем, монсеньор.

— Так говорите же!

— Я полагаю, что с такою огромною ношей вам будет трудно войти в узкие врата рая…

— Так я буду осужден?

— Да, если не возвратите денег.

Мазарини испустил жалобный вздох:

— Возвратить! Но кому?

— Хозяину этих денег, королю.

Вздохи Мазарини перешли в стоны.

— Дайте отпущение! — сказал он.

— Невозможно, монсеньор. Возвратите деньги!

— Но раз вы отпускаете мне все грехи, почему вы не хотите отпустить этого?

— Потому что, отпуская его, я сам совершу грех, которого король никогда мне не простит.

Монах встал с сокрушенным видом и вышел так же торжественно, как вошел.

— Боже мой! — простонал Мазарини. — Кольбер, подите сюда! Я очень болен, друг мой.

XLVI. Дарственная

Кольбер появился из-за занавесок.

— Вы слышали? — спросил Мазарини.

— Увы!

— Прав ли он? Разве все мои деньги — дурно приобретенная собственность?

— Монах — плохой судья в финансовых делах, монсеньор, — отвечал холодно Кольбер. — Однако невозможно, чтобы за вами, ваше преосвященство, с вашими идеями в области теологии, была какая-либо вина. Она всегда находится, когда умирают.

— Умереть — это и есть главная вина, Кольбер.

— Это верно, монсеньор. Так перед кем же вы все-таки виноваты, по мнению этого театинца?

— Перед королем.

Мазарини пожал плечами.

— Словно я не спас его государство и его финансы!

— Здесь нечего возразить, монсеньор.

— Не правда ли? Значит, я законно заработал награду, вопреки моему исповеднику?

— Вне всякого сомнения.

— И я могу сберечь для моей семьи, столь нуждающейся, немалую часть из всего, что я заработал?

— Я не вижу к этому никаких препятствий, монсеньор.

— Я был совершенно уверен, советуясь с вами, Кольбер, что услышу мудрое мнение, — радостно заметил Мазарини.

Кольбер с обычной строгостью поджал губы.

— Господин кардинал, — прервал Кольбер Мазарини, — надо хорошенько посмотреть, нет ли в словах монаха ловушки.

— Ловушки?.. Почему? Он честный человек.

— Он думал, ваше преосвященство, что вы умираете, раз послали за ним… Мне показалось, он говорил вам. «Отделите данное вам королем от того, что вы сами взяли…» Припомните хорошенько, не сказал ли он чего-нибудь подобного. Это похоже на монаха.

— Возможно.

— Если это так, то я думаю, монсеньор, что монах вынуждает вас…

— Возвратить все?.. Это невозможно!.. Вы говорите то же самое, что и мой духовник!

— Но если возвратить не все, а только долю его величества, это сопряжено с большой опасностью. Вы искусный политик и, верно, знаете, что теперь у короля в казне нет и полутораста тысяч ливров наличных денег.

— Я не суперинтендант королевских финансов: у меня своя казна… Разумеется, я готов для блага короля… оставить ему сколько-нибудь… Но я не хочу обездолить мое семейство. Это не мое дело, — сказал Мазарини с торжеством, — это дело суперинтенданта Фуке, все счета которого я дал вам проверить в течение последних месяцев.