Сосуд гнева - Моэм Уильям Сомерсет - Страница 1

Сомерсет Моэм

СОСУД ГНЕВА

На свете не так много книг, содержащих больше фактических данных, чем «Руководства по навигации», изданные Гидрографическим департаментом по указанию специальной комиссии Адмиралтейства. Они представляют собой красивые тома, переплетенные (весьма непрочно) в разного цвета обложки, и самый дорогой из них — дешев. За четыре шиллинга вы можете купить «Лоцию Янцзыцзян», «содержащую описание Янцзыцзян и руководство по навигации от Усуна до самой верхней судоходной точки, включая реки Ханьцзян, Ялунцзян и Миньцзян», а за три шиллинга вы можете получить часть третью «Лоции восточного архипелага», «которая включает описание северо-восточной части Целебеса, проливов Молуккского и Джайлоло, а также морей Банда и Арафурского и северного, западного и юго-западного побережья Новой Гвинеи». Но не очень осмотрительно делать это, если вы человек с установившимися привычками, с которыми вам не хотелось бы расстаться, или у вас есть занятие, прочно удерживающее вас на одном месте. Эти книги, казалось бы столь сухие, уносят вас в увлекательные путешествия духа, их деловой стиль, четкая последовательность, лаконичность изложения материала, строгий практицизм каждой строчки не могут скрыть ту поэтичность, которая, подобно бризу, насыщенному терпкими запахами и вызывающему странное томление всех чувств, стоит вам приблизиться к какому-либо из волшебных островов Восточных морей, наполняет тонким ароматом страницы путеводителей.

Они сообщают о якорных стоянках и пристанях, о том, какие припасы можно достать в том или ином месте, где запастись пресной водой, они рассказывают о маяках и буях, о приливах и отливах, о ветрах и погоде, которая вас ожидает. Они дают вам краткую информацию о населении и торговле. И поразительно, что за всеми этими сведениями, изложенными бесстрастно, без лишних слов, вы обнаруживаете так много другого. Чего же именно? Ну, хотя бы таинственность и красоту, романтику и волшебство неведомого. Можно ли, перелистывая страницы обычной книги, наткнуться на такой абзац: «Припасы. Сохранилось много тропической дичи; остров также служит пристанищем для большого числа морских птиц. В лагуне обитают черепахи и водится в изобилии различная рыба, в том числе кефаль, акулы, налимы. Рыболовную сеть нельзя использовать с достаточным эффектом, но имеется рыба, которую можно ловить удочкой. Небольшой запас консервов и спирта хранится в хижине для потерпевших кораблекрушение. Питьевую воду можно брать из родника вблизи пристани». Может ли воображение желать лучшего материала, чем этот, чтобы отправиться в путешествие через пространство и время?

В том самом томе, из которого я взял этот абзац, составители с такой же сдержанностью описывают Аласские острова. Они образуют группу или цепь островов, «большей частью низменных и покрытых лесом, простирающихся примерно на 75 миль с запада на восток и на 40 миль с севера на юг». Сведения о них, указывают составители, весьма скудны. Между различными группами островов есть проливы, и некоторые суда проходили через них, но проливы эти недостаточно исследованы, местонахождение подводных рифов еще не установлено, так что рекомендуется ими не пользоваться.

Население архипелага составляет примерно 8000 человек, из них 200 — китайцев и 400 — мусульмане. Остальные — язычники. На окруженном рифами главном острове Бару живет голландский резидент[1]. Его белый дом с красной крышей, стоящий на вершине невысокого холма, — наиболее заметный ориентир для судов Голландской королевской почтовой пароходной компании, когда раз в два месяца они заходят сюда по пути в Макасар и раз в месяц — по пути в Мерауке (Голландская Новая Гвинея).

В определенный момент мировой истории резидентом на Аласских островах был минхер Эверт Грюйтер. Твердость, с какой он управлял местным населением, смягчалась присущим ему завидным чувством юмора. Он полагал, что занять столь высокий пост в двадцать семь лет было отличной шуткой, и теперь, в возрасте тридцати, она все еще забавляла его. Телеграфной связи между его островами и Батавией не было, и почта доставлялась с такой длительной задержкой, что даже если бы он обратился за советом, то ко времени его получения совет этот стал бы бесполезным, так что Грюйтер со спокойной душой поступал, как считал нужным, и уповал на то, что фортуна поможет избежать неприятностей с властями. Был он очень мал ростом, не более пяти футов четырех дюймов, и чрезвычайно толст, с цветущим цветом лица. Из-за жары он брился наголо, и при безволосом лице голова его казалась круглой и красной, а брови столь белесыми, что их едва можно было различить; маленькие голубые глазки непрестанно бегали. Он знал, что вид его не внушает почтения, но, памятуя о своем высоком положении, одевался с иголочки. Отправлялся ли он к себе в канцелярию, заседал ли в суде, или просто выходил на прогулку, он всегда облачался в белоснежный костюм. Его китель с блестящими медными пуговицами, плотно облегавший фигуру, выдавал то неприятное обстоятельство, что, несмотря на молодость, он уже отрастил круглое, выпирающее брюшко. Его добродушное лицо лоснилось от пота, и он постоянно обмахивался веером из пальмового листа.

Но у себя дома мистер Грюйтер предпочитал носить лишь саронг, и в этом одеянии, не совсем прикрывавшем его короткое пухлое белокожее тело, он походил на толстого забавного шестнадцатилетнего подростка. Вставал он рано, к шести часам его уже ждал завтрак. Всегда неизменный. Он состоял из ломтика папайи, холодной глазуньи из трех яиц, тонко нарезанного эдамского сыра и чашки черного кофе. Уписав все это, он закуривал толстую голландскую сигару, читал газеты, если уже не просмотрел их много раз, и затем одевался, чтобы отправиться в канцелярию.

Однажды утром, именно в это время к нему в спальную вошел старший бой и доложил, что туан Джонс спрашивает, может ли он его принять. Мистер Грюйтер стоял перед зеркалом. Он уже надел брюки и любовался своей гладкой грудью. Выгнув спину и стараясь подобрать живот, он с большим удовольствием звучно пошлепал себя по груди. Это была грудь настоящего мужчины. Когда бой доложил о посетителе, он заглянул в свои глаза, отраженные в зеркале, и обменялся с ними легкой иронической улыбкой. Он спросил себя, какого черта нужно посетителю. Эверт Грюйтер говорил на английском, голландском и малайском языках с одинаковой легкостью, но думал он на голландском. Ему это нравилось. Он считал голландский язык приятно грубоватым.

— Попроси туана подождать и скажи, что я сейчас выйду.

Он натянул китель на голое тело, застегнулся на все пуговицы и с важным видом вышел в гостиную. Его преподобие Оуэн Джонс поднялся.

— Доброе утро, мистер Джонс, — сказал резидент. — Полагаю, вы заглянули, чтобы пропустить со мной стаканчик джина с содовой прежде, чем я примусь за работу.

Мистер Джонс не улыбнулся.

— Я пришел к вам в связи с одним печальным обстоятельством, мистер Грюйтер, — ответил он.

Резидента не смутила ни серьезность посетителя, ни трагизм, звучавший в его словах. Его маленькие голубые глазки лучились благодушием.

— Садитесь, дорогой друг, и возьмите сигару.

Мистер Грюйтер прекрасно знал, что преподобный Оуэн Джонс не пьет и не курит, но ему нравилось, может быть, из своеобразного озорства, предлагать тому выпить и закурить при каждой встрече. Мистер Джонс покачал головой.

Мистер Джонс возглавлял баптистскую миссию на Аласских островах. Его штаб-квартира была расположена на Бару, самом большом и густонаселенном острове, но в его ведении находились и молитвенные дома на нескольких других островах, где подвизались его туземные помощники. Это был человек лет сорока, высокий, худощавый и меланхоличный, с удлиненным желтоватым лицом, словно сведенным гримасой. Его каштановые волосы уже поседели на висках, а над лбом образовалась залысина. До некоторой степени это придавало ему вид рассеянного интеллектуала. Мистер Грюйтер не любил его, но уважал. Он не любил его за узость взглядов и догматизм. Сам неунывающий язычник[2], он ценил плотские радости и стремился урвать их как можно больше — насколько позволяли обстоятельства; естественно, его выводил из терпения человек, осуждавший все удовольствия. Он считал, что обычаи страны вполне отвечали потребностям туземного населения, и его раздражали энергичные усилия миссионера разрушить образ жизни, который так хорошо оправдывал себя на протяжении столетий. Уважал же он его честность, усердие и доброту. Мистер Джонс, австралиец валлийского происхождения, был единственным квалифицированным врачом на островах, и отрадно было сознавать, что в случае болезни нет нужды обращаться к китайскому врачу, и никто лучше резидента не знал, сколь полезным может оказаться искусство мистера Джонса в сочетании с присущим ему щедрым милосердием. В случае эпидемии гриппа миссионер работал за десятерых, и разве что тайфун мог помешать ему переезжать с острова на остров, где нуждались в его помощи.