Гуд бай, Арктика!.. - Москвина Марина Львовна - Страница 9

Потом все покрылось лесами – зашумели кленовые рощи и дубравы, хотите верьте, хотите нет – на Шпицбергене росли наши липы, ясени и буки вперемешку с теплолюбивыми магнолиями, гордо высились болотистый кипарис, платан, исполинская секвойя. В угленосных пластах обнаружены великанские следы динозавров.

Архипелаг переживал землетрясения, извержения вулканов, по сей день на севере Западного Шпицбергена два потухших вулкана окружены горячими источниками и клокочущими гейзерами. В какой-то момент Шпицберген оброс ледовым панцирем, ледники то отступали, то надвигались вновь. Такая своенравная земля – ничего удивительного, что до XX века она оставалась ничейной!

Только в феврале 1920 года в Париже США, Великобритания, Франция, Италия, Нидерланды, Дания, Швеция и Норвегия подписали соглашение о том, что главенствовать на архипелаге будет Норвегия. Остальным пообещали доступ в арктические воды, разрешение заниматься охотой и рыболовством, разными судоходными, промышленными и торговыми делами.

В 1925 году норвежцы решили укрепить позицию. Они объявили Шпицберген и окружающие его острова Белый, Земля Короля Карла, Надежды, Медвежий, а также множество более мелких островов собственными владениями и возвратили архипелагу имя Свальбард – Холодный край, или Страна с холодными берегами. Так его прозвали древние викинги, которые, как полагают некоторые норвежские историки, на веслах и под парусом, на драккарах и кноррах первыми прокладывали дороги в Полярном океане к берегам Шпицбергена и Новой Земли.

На что наши соотечественники деликатно замечают: когда драккары с пурпурными парусами пристали к берегам Холодного края, здесь давно покачивалась на волнах яйцевидная деревянная скорлупка поморского коча. А ихний Свальбард морепроходцы из Новгорода и с верховий Волги, из Холмогоров, Мезени, Кеми уже окрестили Батюшкой Грумантом и до поры до времени полагали его частью Гренландии.

Как бы то ни было, участники Парижского договора не поняли, зачем архипелагу еще одно имя, неважно, Свальбард или Грумант, и дружно – включая нашу страну, которая присоседилась к честной компании в 1935 году, – зовут архипелаг Шпицберген, ведут научные исследования, хозяйственную деятельность и запросто могут сюда наведываться без виз.

Мы, русские, тоже вольны приехать, когда захотим!

Но это сопряжено с огромными трудностями.

Когда я сообщила нашей тете Лиле, куда я уплываю, она мне так и сказала:

– Ты, Маринка, авантюристка! Никто из нормальных людей никогда не поедет туда в здравом уме и твердой памяти.

По разным причинам.

Первая: от нас до Шпицбергена – как в стихотворении Хармса: не допрыгать, ни руками, ни ногами, не доплыть, не долететь!

Мы мчались на метро, на поезде, летели на трех самолетах, по нескольку раз в один и тот же самолет вносили чемоданы, а потом выносили, показывали паспорта с шенгенской визой на всех таможнях. Порой дважды, поскольку Леня с московским драматургом Михаилом Дурненковым в аэропорту Осло, отправившись покупать непромокаемые перчатки, случайно оказались за пределом зоны вылета. Им пришлось дать огромного кругаля, а потом снова отстоять очередь перед рамками миноискателя и снимать пояса и обувь, серьезно опасаясь, как бы норвежцы на контроле не заподозрили, что двое русских парней находят в этом процессе какое-то утонченное, никому не доступное удовольствие.

Второе: невозможно приехать в Лонгиербюен просто так, с кем-то познакомиться поближе, ночь напролет гулять, слушать крики кайр, выйти к морю, камешки побросать. Через полчаса ты этот городок исходил вдоль и поперек. Даже для того, чтобы окончательно отрешиться от мира и достичь просветления, это не совсем подходящее местечко.

Либо тебе придется двинуть на Северный полюс, либо отправиться составлять карту Шпицбергена, исследовать фьорды, мерить температуру воды в разное время суток, запускать зонды, изучать гнездование арктических птиц, добывать, я не знаю, уголь в заброшенных шахтах Баренцбурга… Если ты здесь по путевке, в сплоченном коллективе, садись на корабль и плыви, обозревай окрестности.

Должна быть цель у тебя. А так там нечего делать – только запить.

Естественно, многие из нас терялись в догадках – какова цель экспедиции «Саре Farewell»? В чем заключаются наши права и обязанности? Это ведь не простой вояж! Радушное приглашение в Арктику, трехразовое питание, койку надо будет как-то отработать. Но: ни контрактов, ни договоренностей. Что это – подарок небес? Творческий союз?

Леня – ясно, он осветит Арктику светом личной Луны. А остальные?

Михаил Дурненков гордо отказался строчить для британской радиостанции ВВС ежедневные отчеты на английском, сославшись на то, что не в совершенстве владеет языком. Однако столковались на документальной пьесе про наше мореплавание.

– Разумеется, – рассуждал Миша, – как я могу написать о глобальном потеплении в Арктике, чтобы это соединилось с моей жизнью? Только поместить себя в эту обстановку.

Миша нам очень понравился. На нем была голубая курточка. И глаза у него – голубые, как незабудки. На мне было тоже все голубое, поэтому Леня благодушно заметил, что я и Дурненков – голубые члены Союза писателей.

– Значит, все мы теперь – герои вашей будущей пьесы? – спросил Леонид.

– Ну, не буквально, – расплывчато отвечал Миша.

Видимо, он понятия не имел, что из этого выйдет и выйдет ли вообще.

– Марина будет писать толстую книгу! – заявил Леня, сильно перебарщивая.

(Хоть бы сочинить небольшое эссе с фотографиями для журнала «Вокруг света» – вот был предел моих мечтаний.)

– А что у вас? – Миша спрашивает.

– У меня – Луна, – сказал Леня с лихорадочным блеском в глазах.

– Как Луна?

– А вот так! Я зажгу Луну, и когда корабль пойдет бороздить просторы океана, она будет сиять над нами, как полноправный член экипажа.

Тут в Мишиных глазах заплясали голубые огоньки, и, мне показалось, блеснула надежда, что возникла зацепка, сценический образ, да какой!.. Корабль, Шпицберген, паруса, компания каких-то странных типов, и над всем этим сияет электрическая Луна вот этого старого рокера Тишкова.

А я как раз собиралась написать пьесу, как мы зимой снимали Луну в Париже, куда Леня взял меня с собой, сказав:

– Ты будешь греть мою шляпу.

Пьеса такая: один фантазер, художник фотографирует ночами свою Луну. В машине с ним едет небольшая съемочная команда – некие лучи судеб, следовавшие абсолютно разными, параллельными путями, и вот они соединяются, каждый – в критической точке своей жизни. Постепенно разворачивается драма этих людей.

Неописуемо холодная зима для Франции, снег, ветер ледяной, пронизывающий. Художник фотографируется в чехословацком плаще и шляпе своего покойного отца. Его задача – сохранить ощущение городка на Урале, где он родился и провел детство, сидя на горе, поджав ноги среди колокольчиков, глядя на пруд.

В этом есть что-то чаплинское. Человек и Луна. В саду Тюильри, на Эйфелевой башне, где ветер свищет такой, что сдирает с людей одежду. На юру, на заброшенной железной дороге, которая очерчивает магический круг в самом центре великого города, на остывших берегах Сены, у вокзальных часов Сен-Лазара. Улица Плохих Мальчиков, Райская улица, китайский квартал Бессмертных – там, если человек умирает, его паспорт передают следующему, даже фотографию не меняют, – криминальные третий и тринадцатый кварталы. Лягушачьи лапки в чесночном соусе в семнадцатом. Крыши, печные трубы, винтовые лестницы в преисподнюю. Храм Сердца и неподалеку от Фонтенбло храм Нотр-Дам де Море-сюр-Луэн: Я распространю на вас воду чистую, и будете очищены…

Эмигранты, шейхи, поэты, наркоманы, преступники, легионеры, тень Гийома Аполлинера… Ну, и в центре событий ненормальный художник, вдыхающий жизнь свою в каждый кадр с Луной. Жена орет на него, чтоб он не допускал передозировки. А он ее посылает к черту. И едет, едет, едет, едет – ловить какой-то неуловимый свет, навстречу сумеркам.