Отдаешь навсегда - Герчик Михаил Наумович - Страница 43

— Сейчас, сейчас… — Клавдия Францевна выталкивает атлетов в коридор и исчезает вслед за ними, испуганно оглянувшись на Валю. А Валя плачет, прижавшись к стене, к светлому прямоугольнику на обоях, там, где стоял шкаф, потом тоже выбегает, оглушительно хлопнув дверью.

72

После Самсона Аполлинариевича Евзикова моим соседом по палате стал плотник дядя Федя: рост — сто девяносто четыре сантиметра, вес — сто двенадцать килограммов.

Дядя Федя сорвался с лесов четырехэтажного дома, поломал руки, ноги, три ребра и неподвижно лежал на спине, весь в гипсе, обвешанный противовесами, лишь одеяло в такт дыханию мерно поднималось и опускалось на груди, да большая лохматая голова тяжело ворочалась на тощих подушках.

В первое же воскресенье его пришли навестить друзья — плотники, с которыми он работал. Принесли в кульках яблоки, колбасу, вареное мясо, булки, положили на тумбочку, столпились у кровати.

— Братцы, что с Надей? — шепотом спросил дядя Федя и закашлялся. — Почему Надя не пришла?

Плотники замялись.

— В родилке она, Федюня, — наконец сказал старший плосколицый, с короткими пепельно-серыми волосами, ежиком торчавшими на голове, с подкатанными рукавами слишком длинного халата. — Даст бог, дней через десяток возвернется. Тогда и придет.

— Неправда, — замотал головой дядя Федя. — Рано ей еще в родилку. Месяца через два ей!..

— Правда, Федюня, правда, милый, — ласково проговорил старший. — Вот те крест — правда. Прежде сроку она. Как прибегли, знатца, сказали, что с тобой такое дело приключилось, она хлоп — и, эт самое… хватки…

— Схватки, — поправил его молодой паренек, робко стоявший возле тумбочки.

— Вот я и говорю — хватки. Ну, тут «Скорую помощь» бегом — и в родилку. Ты про это не думай, милый. — Старик осторожно положил дяде Феде на плечо руку. — Наши бабы до нее ходят, передачи носят. Все, знатца, что надо. И в хате у тебя порядок, Виталька своей бабе препоручил досматривать. Кабанчика кормить, ну и огород соответственно… Ты сам поправляйся, ах и гульнем же мы у тебя на хрестинах!.. Может, эт самое, сыночка Надька принесет. Во будет радость!

И старик от удовольствия даже языком прищелкнул.. — Спасибо, братцы, — прошептал дядя Федя. — Спасибо, Левой. Стану на ноги — всех отблагодарю.

— Да ты про это и думать забудь. — Старик пригладил свой ежик, но волосы снова натопырились, будто проволочные. — А если б, эт самое, со мной такая беда приключилась либо с кем другим?! Все под богом ходим, все друг за дружку держаться должны. А как же…

Теперь дядя Федя по десять раз на день просил тетю Дашу либо кого-нибудь из медсестер позвонить в роддом и узнать, как там его жена. Но она долго не могла разродиться, и хотя все успокаивали дядю Федю, говорили, что чувствует его жена себя хорошо, он нервничал, вздыхал, допытывался у врачей, сколько ему еще лежать.

— Это ж надо, а! — бормотал он, облизывая толстые, потрескавшиеся от жара губы. — Она в больнице, я в больнице… Вот уж не зря говорят: пришла беда — отворяй ворота. Это ж так все ладно было, так хорошо шло, и на тебе… Хоть бы с Надей обошлось, с ребеночком. Шутка — два месяца, почитай, не доносить!.. Слышь, Сашка, сын у меня будет! А может, дочка? Пускай, брат, хоть бы себе и дочка, а! Чем плохо — дочка? Это некоторые другие мужики считают, что если дочка, так это вроде наказание какое. А чем плохо — дочка, я у тебя спрашиваю? Только бы не в меня пошла, негоже женщине быть такой здоровенной, а если в Надю? Она у меня, брат, знаешь, какая? В стане тонкая, как тополек, росточку среднего, мне до плеча не достает, а очи у ней голубые-голубые… — Дядя Федя зажмуривается, елозит толовой по подушке, к широкой переносице его сбегаются морщинки. — А такая ж она проворная, ты бы посмотрел, такая до всякой работы жадная! Целый день на ногах и на минутку не присядет. Разве ж это плохо, если уродится такая дочка?… Это ж замечательно, а, Сашка!

— Конечно, замечательно, дядя Федя, — откликаюсь я. — Да вы не волнуйтесь, тетя Даша говорит, что все будет в порядке.

— Много она понимает, твоя тетя Даша, — у него снова падает настроение. — Лишний раз позвонить ей, кобыле артиллерийской, трудно!

Он зря ворчит на тетю Дашу, но я молчу: трудно человеку, чего там.

И вот как-то вернулась тетя Даша от телефона и сказала дяде Феде: Ну, медведь лохматый, с тебя пол-литра. Сынок у тебя.

— Ох ты! — выдохнул дядя Федя, и одеяло замерло у него на груди, и долго-долго лежало неподвижно, я уже испугался, не задохнулся ли он. Но он со свистом втянул в себя воздух и снова повторил: — Ох ты! Неужто правда?

— С чего ж я врать буду? — скупо усмехнулась тетя Даша. — Семимесячным родился, недоношенным. Четыре фунта всего весит. Да ты не бледней, не бледней, из таких недоношенных куда какие богатыри вырастают.

— А Надя как?

— Как все бабы после этого дела. Дышит…

_ Ну, Дашенька («артиллерийская кобыла»- припомнил я и улыбнулся), спасибо! Ой, спасибо, красавица! Гостинец за мной, так и знай.

Теперь дядя Федя без умолку говорил со мной, свесив с подушки лохматую голову. Его так распирала радость, что, если бы в палате не было меня, он говорил бы, наверно, тумбочке, лампе… Ему было все равно, кто его слушает и слушает ли, только бы не держать в себе все, что переполняет душу. — Это ничего, что он такой малой родился. Вот встану на ноги, я его живо человеком сделаю. Салом буду кормить, медом… У меня один дед есть знакомый, пасечник, я у него пуд липового меда куплю, самого лучшего! Опять же физкультура, турник во дворе устрою, качели. Вырастет малец…

Он же первенький у нас, четыре года живем, а ребеночек первенький. У Нади выкидыш был, а потом это… застопорилось. И теперь, видишь ты, не доносила. Слабая она, выходит, в этом смысле баба. Сколько раз говорил: «Кидай к чертовой матери работу, сиди дома! — Она у меня маляром работает, тоже строительница. — Мало я тебе денег приношу, чтоб ты еще надрывалась?»- Сам понимаешь, смену отстоит, а дома тоже хозяйство: кабанчика держим, куры… Это ж все досмотреть надо. Так и не уговорил. Ну, ничего, сейчас она у меня угомонится. Сыночка годовать будет, хватит с ведерком по лестницам лазить.

От возбуждения у дяди Феди на лбу выступал пот, стекал к вискам тоненькими ручейками по желобкам-морщинам, но он не замечал этого, он облизывал пересыхающие губы белым, даже на взгляд шершавым языком, и снова говорил, и никак не мог наговориться.

— Мы с Надейкой уже давно порешили: будет сынок — Леней назовем, Левоном, значит, в честь нашего бригадира. Ну, того, что приходил сюда. Мировецкий, скажу я тебе, мужик, а уж мастер — по всему свету не найдешь. Он, брат, топором такие кружева плетет из дерева — другой и карандашом на бумаге не изобразит. Вот подлечимся, я тебе его хату покажу. Кукла — не хата. Так уж изукрашена, хоть ты ее под стеклянный колпак поставе, чтоб дождем да снегом не попортило. Одним словом, душа человек. Вот, значит, так и назовем: Левоном. Подрастет мой Левонка, — он закрывает глаза и уже, наверно, видит своего Левонку не четырехфунтовым, крохотным, как котенок, ребеночком, которого держат в пуховой колыбельке, а долговязым крепким мальчишкой с голубыми, как у матери, глазами, — подрастет мой Левонка, и куплю я ему, брат ты мой, матросский такой костюмчик с отложным воротником и шапку с лентами, с якорями, и пойдем это мы с ним вечерком погулять. И будем мы с ним идти по улице, взявшись за руки, а люди на нас изо всех окошек любоваться будут, потому что очень это замечательная картина, когда батька с сыном, взявшись за руки, идут себе по улице и разговаривают про всякие такие мужчинские дела. Замечательная это, брат ты мой, картина, поверь мне, я сам сколько раз любовался — сердце от зависти лопалось. Да… И вот подходим, значит, мы к «Пиво-водам». Как насчет пивца, Левон Федорович? Говорят, свеженькое подвезли. Тяпнем по кружечке? Вот и нормально. Значит, так — кружку пива и стакан лимонада. Алкоголь — он и для взрослых не полезный, зараза, не то что для ребят. Выпили и пошли себе дальше. А на углу мороженое продают. И покупаю это я ему десять… нет, пятьдесят пачек мороженого! «Ешь, сынок, и всех детей надели, всех, какие есть!» Чтоб рос добрым, а не каким-нибудь жадюгой, который все только под себя гребет, к бесу таких людей, поганые они. А еще, Сашок, я его, паршивца, сызмальства всякому ремеслу обучу: плотничать, столярничать, печи ставить, любой инструмент держать. Чтобы руки у него были настоящие, рабочие, а не какие-нибудь грабли. Я, брат, много чего умею, всю войну в стройбате прошел, да и на гражданке времени не терял, учился. Все ему передам, Левонке, как мне старый Левон и другие люди передали. Вот оно как, Сашок…