Отдаешь навсегда - Герчик Михаил Наумович - Страница 10

Мне было трудно научиться водить машину. Бедный инструктор автоклуба, которому я сдавал практическое вождение, Как-то признался мне, что во время моей практики ему каждую ночь снились аварии, катастрофы, инспекторы ГАИ и машина «Скорой помощи». «Еще два-три таких практиканта, и меня разобьет инфаркт или я переквалифицируюсь в управдомы, — пробасил он, вручая мне права (старик обожал Ильфа и Петрова и цитировал наизусть целые страницы). — А теперь езди, друг, я за тебя спокоен, как за самого себя, потому что ты прирожденный шофер».

Я ответил ему, что когда-то отец считал меня прирожденным скрипачом, мы посмеялись и разошлись. Но что мне отвечать молоденьким милиционерам-орудовцам, которые, пока не привыкнут, останавливают меня на каждом углу и изучают мои права так, как будто в них между строк симпатическими чернилами написано, что я тайный агент вражеской державы? Почтенным старичкам пенсионерам, которые пялят на меня глаза и сокрушенно крутят головами, стоит только притормозить? Сердобольным теткам, в глубине души убежденным, что на моем счету уже по меньшей мере добрый десяток «невинно убиенных», хотя я — тьфу, тьфу! — еще и курицы не задавил, наездив сорок с лишним тысяч километров.

Мне было трудно научиться водить машину, без пижонства, трудно. Пожалуй, даже чуть потруднее, чем не проливать на скатерть из ложки суп, застегивать пуговицы, писать, штопать носки… Ну и что с того? Ведь дело не в том, как мне это далось, дело в том, как я с этим справляюсь, не правда ли? А что у меня на сон остается на несколько часов меньше, чем у других, так какое это может иметь значение в нашей быстротекущей жизни?

18

Это я потом получил квартиру, когда закончил университет, а почти все пять студенческих лет я снимал комнату у Клавдии Францевны Мухи. Я говорю «почти», потому что вначале Геннадий Иванович пристроил меня у своих родственников. Предлагали место в общежитии, но я отказался: мне неудобно было бы там, да и ребятам, моим соседям, тоже, а родственники Шаповалова, старики пенсионеры, занимали двухкомнатную квартиру на Комсомольской, возле кинотеатра «Победа» и охотно уступили мне маленькую уютную комнату. Заботились они обо мне, как о родном сыне, да очень, к сожалению, недолго все это длилось. У них было две дочери, одна уже закончила Ленинградский педиатрический институт и занималась в аспирантуре, другая тоже стала ленинградкой, вышла замуж за морского офицера и переехала туда, и старики мечтали обменять свою квартиру, чтобы быть поближе к ним и внукам. Они мне сразу сказали об этом, но я как-то не тревожился: много ли найдется чудаков, которые поменяют Ленинград на Минск, хотя лично я считаю, что Минск ничуть не хуже.

В конце октября мы вернулись с картошки. Андрей взял наши рюкзаки и пошел меня проводить. И тут я узнал, что райская моя житуха кончилась: чудак нашелся. И вовсе не чудак, а какой-то солидный инженер, которого соблазнил интересной работой наш автозавод. Все формальности уже были совершены, через несколько дней он должен был приехать.

Старики были расстроены донельзя, да и я приуныл: попробуй-ка найди в городе отдельную комнату, да еще по карману! Одного Андрея это нисколько не тронуло. Он молча сгреб в узел мое барахло, связал книги, нагрузился как верблюд и коротко бросил:

— Пошли. Днем раньше, днем позже, какая разница… Я распрощался со своими хозяевами и ушел. А что еще оставалось делать? Ждать, пока приедет тот человек с семьей?

Возле почтамта я свернул к общежитию. Хочешь, не хочешь, а коль нужда приперла, поживу пока, ничего не случится. Но Андрей меня и слушать не захотел.

— Не выдумывай, — буркнул он. — У нас тебе будет лучше. Не бойся, Тамара еще одну занавеску повесит.

Тамара действительно повесила еще одну ситцевую занавеску, отгородив диван, на котором я спал, а поскольку лежала эта занавеска в комоде готовой, даже веревочка была втянута, я понял, что это ей и вправду «не впервой».

— Что ты, Саша, — добродушно усмехнулась она, взбивая мне одну из своих бесчисленных подушек, когда я начал смущенно лепетать, что, мол, это Андрей виноват, я прекрасно пожил бы и в общежитии, стоило ли их стеснять. — Он бы тебя на горбу притащил, а никуда не пустил бы. У нас, когда Андрей на машине работал, каждую зиму все проезжие шоферы ночевали, междугородники. Летом-то они в кабинах приспосабливаются, а зимой в машине холодно, в гостиницу не устроишься… Вот и идут к нам.

Многих мы даже в лицо не знали, по нюху они наш дом угадывали, что ли? — Тамара засмеялась и пошла к плите, на которой уже вкусно скворчело сало. — Поверишь, вернулась как-то домой — хоть ты караул кричи! Один на диване, один на раскладушке, двое прямо на полу. Спасибо, хоть нашу кровать не заняли. У меня дети больные, а они храпят, как иерихонские трубы…

— Точно, — захохотал Андрей, — знатные храпуны попались. Все четверо. Целый симфонический концерт устроили. А вообще-то мировецкие ребята… Ладно, отставить воспоминания, давайте ужинать.

Недели через две Костя Малышев устроил меня у своей тетки, Клавдии Францевны. Там я и осел.

Клавдия Францевна была бойкой, суетливой женщиной с хитрыми черными глазками, носом картофелиной и двумя плотными рядами золотых зубов… Она очень гордилась своими зубами. По-моему, Клавдия Францевна даже спала с открытым ртом, потому что днем не закрывала его ни на минуту. Зубы были добротными и надежными, ими можно было перегрызть, наверно, проволоку. Не завидую я тому, кто попадется на эти зубы!

У Клавдии Францевны был большой деревянный дом на осыпающемся высоком фундаменте, разгороженный на три квартиры с отдельными входами. В первой, окнами на юго-запад, две комнаты и кухня, жила она сама с дочерью Валец, медлительной, будто вечно заспанной девушкой. Я долго не мог сообразить, сколько Вале лет — семнадцать или двадцать семь? Оказалось, что она с сорок первого. Вторую квартиру- две комнаты с кухней — хозяйка сдавала в основном демобилизованным офицерам с семьями; им нужны были метры, чтоб прописаться и получить жилье, и они платили за эти метры бешеные деньги, передавая квартиру через три-четыре месяца друзьям, как эстафетную палочку. Третью, десятиметровую комнатку с узким коридорчиком, в котором стоял кухонный столик и керогаз, а на стене висел желтый умывальник, снимал я.

Комната была так себе: темная, с небольшим окном на северо-восток и сырая, с желтовато-коричневыми разводами на потолке. Эти разводы делали потолок похожим на географическую карту, при некоторой фантазии на ней можно было отыскать Европу, обе Америки, Австралию и даже море Лаптевых. Дело в том, что Клавдия Францевна уже давно не ремонтировала дом, дожидаясь сноса, — он оказался в центре района новой застройки, и пятиэтажные дома уже подступали к нему со всех сторон. При таких обстоятельствах смешно было бы тратиться на ремонт; моя хозяйка скорее дала бы себе вырвать два или три своих великолепных золотых зуба, чем купить хоть два или три листа жести и залатать крышу.

Андрей долго ворчал, что я сюда пошел, но меня соблазнил отдельный ход — сам себе хозяин! — удобное расположение: до университета рукой подать, не надо давитья в автобусах и трамваях, и сравнительно недорогая плата.

При доме был старый запущенный сад, обнесенный высоким забором, — десяток дуплистых яблонь и груша, у нее уже начала сохнуть верхушка; вся земля между деревьями до последнего вершка была засеяна цветами. По утрам цветы дымились от росы.

Платил я за комнату сто пятьдесят рублей, а потом — пятнадцать, почти половину своей стипендии (со второго семестра получал повышенную). Кое-что подрабатывал перепиской на машинке: еще году в пятьдесят шестом в горкоме списали старенькую, расхлябанную немецкую машинку «Мерседес» с развернутой кареткой; Геннадий Иванович забрал ее, отремонтировал и подарил мне. Ребята с «Красного металлиста» сделали по моим рисункам и размерам два крючка с кольцами, чтоб их можно было надевать на культи, и резиновыми нашлепками-наконечниками, и я сам не заметил, как научился барабанить этими крючками по клавиатуре, словно пулемет.