Собака, которая не хотела быть просто собакой - Моуэт Фарли - Страница 30

Совы не отличаются чувством юмора, и Уол, возможно, не составлял исключения, но он во всяком случае обладал почти сатанинским пристрастием к шуткам, жертвой которых обычно становился бедный Матт. Он крал у Матта кости и прятал их в развилине ствола дерева достаточно высоко от земли, чтобы Матт не мог до них добраться. Иногда он присоединялся к Матту во время обеда, с помощью всяких ухищрений заставлял голодную и несчастную собаку отойти от миски и удерживал пса в отдалении, пока эта игра не надоедала ему. На самом же деле Уол никогда не ел пищу, приготовленную для Матта. Это было бы ниже его достоинства.

Однако его любимой шуткой было цапать Матта за хвост.

В палящий и томительный послеполуденный летний зной Матт обычно старался подремать в небольшой норе. Он выкопал ее себе под изгородью палисадника нашего дома. Однако прежде чем забраться в это убежище, пес тщательно обследовал все вокруг, пока не обнаруживал Уола и не убеждался в том, что сова либо спит, либо хотя бы сидит в глубоком раздумье.

Лишь тогда Матт отправлялся в свое место отдыха и решался закрыть глаза.

Несмотря на сотни горьких доказательств этой истины, Матт так и не понял, что Уол фактически не спит. Иногда веки действительно прикрывали большие желтые глаза совы, и казалось, что птица, как изваяние, действительно ничего не чувствует, однако, пребывая во сне, сова сохраняла точное представление обо всем происходящем вокруг. Зрение птицы было феноменально острым и полностью опровергало старую, весьма распространенную теорию, что при дневном свете совы ничего не видят. Не раз я наблюдал, как он стряхивал с себя то ли глубокий транс, то ли дрему и, повернув голову набок, бросал зоркий взгляд в знойное полуденное небо, сидя на своем насесте сгорбившись, но в полной боевой готовности. Следуя направлению его пристального взгляда, мне редко удавалось обнаружить невооруженным глазом что-нибудь угрожающее в белесом небе; но когда я приносил бинокль, то с помощью прибора находил парящего ястреба или орла так высоко над нами, что даже в бинокль он был не крупнее пылинки.

Что ни говори, но тщательная разведка, которую Матт производил, прежде чем улечься в своем убежище, бывала обычно бесполезной и даже более того: просто подсказывала Уолу, что намеченная им жертва вскоре будет уязвимой.

Как вы понимаете, Уол отличался большим терпением.

Иногда он выжидал целые полчаса, после того как Матт удалялся отдохнуть, прежде чем начать подкрадываться. Он именно подкрадывался к Матту, а не подлетал, казалось сознательно отказываясь от тех преимуществ, которые дает ему способность летать.

Бесконечно медленно, с серьезной торжественностью присутствующего на похоронах, он дюйм за дюймом пересекал лужайку.

Если Матт шевелился во сне, Уол застывал и не двигался по нескольку минут, устремив пристальный, немигающий взор на свою конечную цель – длинный шелковистый хвост Матта.

Иногда для того чтобы добраться до цели, ему требовался целый час. Но наконец он приближался на нужное расстояние и тогда с задумчивой медлительностью поднимал одну лапу и держал ее прямо над гордым плюмажем Матта, как будто для того, чтобы продлить наслаждение. Затем внезапно растопыренные когти опускались и смыкались…

Матт с визгом просыпался. Вскочив на ноги, он начинал носиться, готовый наказать своего мучителя, и не находил его нигде. Только с ветки тополя высоко над головой Матта доносилось громкое оскорбительное «ху-у-ху-у-ху-у-ху-у», которое, по-моему, выражает у совы что-то близкое к смеху.

Любое животное, принятое в члены нашей многочисленной семьи, неизбежно вскоре переставало считать себя существом, не похожим на человека; так было и с красавцем Уолом. Очень рано он заметил, что мы либо не можем, либо не желаем летать, и тактично принял наземный образ жизни, к которому, увы, был недостаточно приспособлен.

Когда я ходил в маленький угловой магазин через три дома от нас, Уол обычно сопровождал меня пешком. Люди, которые не знали его (а таких в Саскатуне было немного), застывали от удивления, увидев его во время такой прогулки: Уол двигался тяжелой, раскачивающейся походкой закоренелого алкоголика. К тому же он никому не уступал дороги. Если прохожий, шедший вверх по улице, встречал Уола, идущего вниз по улице, то прохожий либо уступал дорогу, либо происходило столкновение.

Эти столкновения были не очень-то безобидными.

В моей памяти еще жив случай, когда летним утром новый почтальон, погруженный в изучение незнакомых адресов, значащихся на целой пачке писем, налетел на Уола. Человек был настолько занят своими собственными проблемами, что даже не глянул вниз на препятствие, появившееся на его пути, а инстинктивно попытался оттолкнуть его в сторону ногой. Для Уола это было равносильно нападению. Он призвал все свое чувство собственного достоинства, которое было у него непомерным, пронзительно зашипел и своими мощными крыльями ударил обидчика по голени (не очень-то мягкая форма расплаты). Прозвучал громкий удар. От внезапной боли почтальон взвыл, посмотрел под ноги, заорал еще громче, на этот раз на высокой пронзительной ноте, и пустился бежать вон из нашего района.

Мне пришлось собирать рассыпавшиеся письма и догонять его с соответствующими извинениями.

Когда осенью начались занятия в школе, я хлебнул с моими совами немало горя, особенно с Уолом. Моя школа находилась на противоположном берегу реки, в добрых трех милях от дома, и я попадал туда на велосипеде через мост с Двадцать пятой стрит.

Когда в сентябре я начал ходить на занятия, совы возмутились, так как их, моих постоянных товарищей в течение всего лета, теперь оставляли одних. Они неохотно приняли этот новый распорядок дня, и в течение первой недели семестра я опаздывал в школу три раза подряд, так как мне приходилось доставлять мою упрямую пару «преследователей» назад домой.

На четвертое утро я пришел в отчаяние и попытался запереть их в большом вольере на улице: им они уже давно перестали пользоваться. От такого обращения Уол пришел в бешенство и со злости когтями вцепился в сетку. Я поспешно удалился, но еще не доехал до середины моста, как какой-то пешеход в ужасе вскрикнул, взвизгнули тормоза автомобиля, и я понял, что случилось что-то из ряда вон выходящее. Я едва успел сам нажать на тормоза, как на меня сильно дунуло, раздалось гортанное и победное «ху-у-ху-у» и две пары когтей прочно вцепились в мое плечо. Утомленный таким непривычным занятием, как полет, Уол тяжело дышал, но торжествовал.

Было уже слишком поздно, чтобы везти его назад, поэтому я покорно продолжил свой путь в школу.

Я оставил его на дворе сидящим на руле моего велосипеда, ненадежно привязанным к машине шпагатом.

В то утро третьим уроком был французский язык.

Учительница, иссохшее существо женского пола, которая, возможно, считала своей духовной родиной Париж, но на самом деле никогда не бывала нигде дальше Виннипега, всегда вела себя как-то неестественно, страдала отсутствием чувства юмора и к тому же была порядочным тираном. Никто из нас не любил ее.

Однако мне действительно стало жалко учительницу, когда однажды мы были поглощены спряжением неправильного глагола, а Уол задумчиво влетел в окно второго этажа и совсем некстати опустился на крышку ее кафедры. Восклицание, которым она приветствовала его, было безусловно англосаксонским, без малейшего намека на французский язык.

После этого происшествия у меня состоялось свидание с директором школы, но, так как он был человек разумный, я избежал физического наказания, заверив его в том, что моя сова в будущем будет оставаться дома.

Я достиг этого только ценой предоставления нашим совам свободы передвижения по всему дому. За десять минут до ухода в школу я приглашал Уипса и Уола на кухню, где им разрешалось доесть ошметки бекона, оставшиеся после нашего завтрака. Очевидно, Уол считал это вполне достаточной взяткой, так как больше не пытался сопровождать меня в школу.

А Уипс, Уипс всегда подчинялся Уолу и тоже больше не доставлял мне неприятностей.