Собака, которая не хотела быть просто собакой - Моуэт Фарли - Страница 11

Мы отнесли Матта в хижину, и когда миссис Сазалисская услышала наш рассказ, она оказала псу прием, достойный героя.

Его поместили возле пышущей жаром печи и накормили до отвала горячим гуляшом. Только когда у него началась безудержная отрыжка от сочетания слишком большой жары и слишком обильной пищи, хозяйка перестала наполнять его миску.

Мы просто носили его на руках и тогда, и позже, по возвращении домой. Никогда раньше Матт не слышал столько лестных слов в свой адрес, и видно было, что ему это очень нравится. Когда год спустя снова наступил охотничий сезон, мы совершенно неожиданно обнаружили, что коровы, гоферы и даже кошки (по крайней мере на время сезона охоты) решительно вычеркнуты из списка его любимых занятий.

Раз Матт решил быть собакой для охоты на птицу, то ни о какой «натаске» не могло быть и речи, всякое насилие над собакой становилось излишним. Если кого-нибудь и тренировали, то тренируемыми были мы с папой, так как Матт вскоре продемонстрировал целое созвездие скрытых в нем талантов. И если он вообще был необыкновенным, то в новой своей роли он просто блистал.

Сущность этого нового Матта стала очевидна на следующий год, в день открытия сезона утиной охоты.

По воле случая мы вторично приехали на то озерко, где Матт опозорился во время своего первого выезда на охоту. Это озерко, тогда еще безымянное, сейчас известно спортсменам по всему Западу как озеро Матта – Загонщика Диких Уток.

Вот как оно получило свое название. В этот раз мы не ночевали под открытым небом, а приехали тютелька в тютельку, чтобы успеть забраться в убежище до наступления рассвета. Матт был на поводке, так как его подвиг на озере Мидл-Лейк в его первое посещение еще не совсем стер воспоминание о крушении наших надежд. «Теперь-то он себя реабилитирует», – решили мы, но были осторожны и даже подумывали надеть на него намордник, чтобы он не мог отпугнуть уток голосом. Но такое унижение его личности было бы для Матта слишком жестоким, и мы рискнули понадеяться на его сдержанность.

Наступил рассвет, конечно, не тот, который мы видели двумя годами раньше, и тем не менее очень его напоминавший. Снова красные лучи утреннего солнца падали на зеркальную гладь озера, и снова пара уток – на этот раз пара шилохвостей – сонно плескалась возле берега в высоком тростнике. Тот же острый запах соли и гниющих растений с заболоченных краев озерка, запах, который скорее воспринимаешь на вкус, чем обонянием, потянулся к нам через серый туман. И прежнее томительное ожидание овладело нами, как и перед тем утренним перелетом.

Сам перелет проходил как раньше, как, вероятно, бывало всегда – с самого рождения этого озерка. С полуосвещенного северного края неба донесся звук, похожий на шелест сухой травы на ветру.

Мы пригнулись еще ниже, и я предостерегающе вцепился в ошейник Матта. Снова рука ощутила, как он дрожит, я смутно уловил странные короткие взвизгивания, рождавшиеся глубоко у него в горле. Но мое внимание было приковано к приближающимся стаям. Они подлетели с громким звуком «вуш», вожаки выставили вперед лапы, коснулись воды и разбрызгали неподвижную серебряную гладь озерка. Птиц прилетело столько, что, казалось, озерко слишком мало, чтобы принять их всех, – а они все еще подлетали.

На этот раз преждевременной пальбы не последовало. Ни папа, ни я уже не были новичками, а Матта надежно удерживал поводок. Мы выстрелили одновременно, и эхо наших выстрелов все равно прозвучало как гром даже среди урагана яростно хлопающих могучих крыльев. Все было кончено меньше чем за минуту. Небо над нами снова было пустынным, и снова опустилась тишина. На озерке осталось восемь уток, пять из них – зеленоголовые селезни.

Матт прямо рвал поводок у меня из рук, когда мы вышли из укрытия.

– Спусти его, – сказал папа. – Сейчас он не может навредить. Поглядим, что он будет делать на этот раз.

Я отстегнул поводок. Прыжком кенгуру Матт перемахнул через полосу грязи и осоки у кромки воды – и помчался вперед гигантскими неуклюжими прыжками. С последним прыжком он плюхнулся в воду па глубоком месте и начал вспенивать воду, как старомодный колесный пароход. В его глазах был дикий, почти сумасшедший блеск, и, подобно атакующему бизону, он был полон непреклонной решимости.

Мы с напой взглянули друг на друга, потом на Матта в немом изумлении. Но когда он достиг первой убитой утки, быстро вонзил зубы в край крыла и повернул с ней к берегу, нам стало ясно, что мы – обладатели настоящего ретривера.

То, что Матт сделал сейчас, могла, конечно, сделать любая хорошая охотничья собака. Но события, которые последовали, несомненно предвещали непревзойденный расцвет собачьей гениальности.

Сначала эти признаки были расплывчатыми, так как хотя он доставил первую мертвую утку на берег как положено, но не отдал ее нам в руки, а просто бросил ее у воды и сразу же поплыл за следующей.

Однако поскольку он доставлял уток на сушу, нам не на что было жаловаться – по крайней мере, мы не видели для этого основания, пока он не принес трех мертвых уток и не начал заниматься остальными пятью, которые все еще были очень подвижными.

Тут у него начались трудности. Ему хватило нескольких минут, чтобы догнать первого подранка. Он схватил птицу за конец крыла, приволок к берегу, бесцеремонно избавился от нее и мгновенно снова прыгнул в воду. Следуя вплотную за собакой, утки быстро проковыляли к воде. Матт не заметил этого, так как его внимание было уже сосредоточено на другой утке, которая плавала посредине озерка.

Это было болотистое озерко, у кромки очень илистое и коварное. Как мы ни старались, но ни папы, ни меня не оказывалось под рукой, когда Матт приносил подранков. Мы не в состоянии были и прекратить мучения раненых птиц, как ни желали этого, так как к ним нельзя было приблизиться даже на расстояние выстрела. Теперь все зависело от Матта.

К тому времени как он принес пятнадцатую утку – а первоначально их было только восемь, – им овладело беспокойство. Первый пыл погас, и начал работать мозг. Следующая утка, которую он принес на берег, повторила прежний фокус, проделанный ею и ее товарками, и, как только Матт отвернулся, заковыляла в озерко. На сей раз Матт бросил бдительный взгляд через плечо и увидел, что его провели.

Мы с папой стояли в дальнем конце озерка, и нам было интересно посмотреть, что он сделает теперь, когда ему известно самое худшее. Молотя лапами по воде на середине озерка, он обернулся и бросил на нас взгляд, в котором были и презрение и отвращение, словно хотел сказать: «Что с вами, черт возьми? Ведь у вас есть ноги, не так ли? Ждете, что я сделаю всю работу?»

Внезапно положение показалось нам очень забавным, и мы начали смеяться. Матт терпеть не мог, когда над ним смеются, хотя любил, когда смеялись вместе с ним. Он показал нам спину и поплыл в противоположный конец озерка Одно мгновение мы думали, что он оставил уток в покое и собирается выйти из игры. Мы ошиблись. Он доплыл до конца озерка, повернул и старательно начал гнать стайку раненых уток на нас. Когда все они, за исключением одного старого зеленоголового, который, нырнув, умело избежал облавы, оказались на расстоянии верного выстрела с нашего места, Матт повернулся и беззаботно поплыл прочь.

Мы исполнили наш долг с ощущением полной нереальности происходящего.

– Думаешь, он сделал это нарочно? – спросил меня папа тоном, полным благоговения. Теперь Матт направился обратно за оставшейся кряквой. Это был крупный селезень, возможно, вожак перелета, который с годами стал хитрым. Его ранение было, очевидно, несерьезным, так как Матту удавалось только сокращать расстояние между ними. А когда Матт оказывался достаточно близко, чтобы броситься на птицу, его зубы, сомкнувшись, щелкали впустую: селезень успевал нырнуть.

Мы наблюдали, как селезень таким манером три раза избежал плена, а Матт бестолково плавал кругами по поверхности воды.

Старая птица держалась на почтительном расстоянии от берега, так как была знакома с ружьями. В конце концов мы решили, что эта утка нам не достанется, и хотели позвать Матта.