Это моя школа - Ильина Елена Яковлевна - Страница 11

И Катя, конечно, не захочет с ней больше дружить. Еще бы, кому охота водиться с такой злючкой? А ведь все могло быть так хорошо! Катя сама обещала помогать Ане по русскому письменному, они бы часто-часто бегали друг к другу — и уроки готовить и просто так, поиграть. А теперь ничего этого не будет. Она заболела, сильно заболела, может быть на целый месяц, на два, на три. За три месяца так отстанешь от класса, что уж и не догнать, как ни старайся. Чего доброго, еще на второй год оставят. На второй год! Второгодница…

Аня заметалась, застонала. И сейчас же девочка за стеклянной стеной стала громко звать няню:

— Нянечка, няня! Новенькой плохо!

«Новенькой», — подумала Аня. — А я не могла назвать Наташу «новенькой». «Второгодницей» ее обозвала. А ведь она болела, как и я…»

Дверь из коридора приоткрылась, и к Ане легкими быстрыми шажками подошла маленькая старушка няня.

Она была вся в белом, только тапочки у нее были черные. И Аня вдруг почувствовала, что она не может смотреть на черное — от этого голова начинает еще сильнее болеть. И Аня подняла глаза на белый нянин халат.

— Что, доченька, что? — спросила няня, склонившись над ней. — Головушка болит? Может, попить хочешь? — И няня поднесла к Аниным пересохшим губам ложечку с чаем. — Не надо, детка, плакать. Скоро поправишься, опять в школу пойдешь.

— Нянечка, — с трудом выговорила Аня, — можно мне письмо послать?

— Письмо? — удивилась няня. — Маме, наверно? Да мама завтра и сама к окошку подойдет. Она и нынче приходила, все на тебя смотрела.

— В школу… письмо, — чуть слышно произнесла Аня. — Подруге.

Няня осторожно поправила подушку под Аниной головой:

— В школу, деточка, писать нельзя. Эта болезнь прилипчивая. Заразиться могут подруги.

— И большие могут заразиться?

— Бывает, что и большие заражаются.

— Значит, и учительнице нельзя написать?

— Никому нельзя, — строго сказала няня. — А сюда — пожалуйста, сколько угодно.

«Сюда!.. — подумала с горечью Аня. — Станет ей Катя писать сюда после всего, что было!»

Ах, что же ей теперь делать? Что делать? Если бы она хоть пять минут могла поговорить с Катей, она бы все, все объяснила… Сказала бы, что у нее и тогда уже сильно болела голова и это, наверно, от болезни она была такая плохая. И Катя, конечно, все бы сразу поняла и перестала сердиться. Только бы пять минут!.. Так нет! Нельзя повидать Катю и на одну минуточку.

В письме так хорошо не напишешь, как на словах скажешь. Но все-таки хоть бы позволили записку написать! Да ведь не позволят. И просить-то даже нельзя: болезнь, говорят, прилипчивая… Что же делать? Маме сказать? Через стекло? Ничего она через стекло не разберет. Только будет кивать да говорить: «Хорошо, деточка! Лежи спокойно, деточка!» А разобрать — не разберет.

И, значит, все три месяца Катя так и будет думать про нее, что она скверная, злая, противная — самая плохая в классе. Будет так думать и разлюбит ее совсем. И все девочки разлюбят. И Людмила Федоровна, наверно…

Она всхлипнула, и слезы ручейками потекли у нее по щекам — в рот, в уши, за воротник больничной рубашки.

Во рту сделалось солоно и горько. Горячая наволочка под щекой смокла.

— Кто у нас тут плачет? — вдруг услышала Аня чей-то ласково-сердитый голос и увидела над собой тоненькую девушку в белой пышной косынке.

— Это — наша новенькая, — ответила за стеной девочка. — Тетя Муся, я к ней нянечку позвала.

Тетя Муся — это была медицинская сестра — осторожно вытерла полотенцем Анины глаза и щеки, перевернула подушку и сменила потеплевший и потяжелевший пузырь. Ане опять стало как-то прохладнее и легче.

Потом тетя Муся присела на табуреточку возле Аниной постели и стала говорить, что никто из детей не плачет, даже самые маленькие, и что скоро Аню переведут из бокса — так называются эти стеклянные комнатки — в общую палату. А там весело — ребята и в разные игры играют и книжки читают. И даже ходить им позволяют, как будто это и не больница вовсе, а детский санаторий.

Аня хотела было рассказать этой ласковой тете Мусе, что она не скучает и не боится, а плачет совсем из-за другого. Но у нее не было сил говорить, да и все равно тетя Муся не поняла бы, наверно, всего, что случилось. Она закрыла глаза. Пузырь со льдом так славно холодил лоб. Кругом было тихо, и Аня уснула под мерный, убаюкивающий голос тети Муси.

А утром, когда она проснулась, все эти стеклянные комнатки заливало веселое солнце. Из-за стеклянной стены смотрела на нее девочка — та самая, с обвязанной головой, — которой так хотелось вчера вечером поговорить с Аней.

— Тебе лучше? — спросила девочка. — Хочешь, я тебе книжку почитаю? Интересная!

Но Ане все еще трудно было не только разговаривать, но даже слушать. Ей хотелось лежать на спине и смотреть, как за окном кружатся на лету желтые сухие листья.

Засыпая и снова просыпаясь, она смутно, сквозь сон, чувствовала холодное стекло термометра у себя под мышкой. Чувствовала, как няня умывает ее, дает пить, и вдруг, совсем неожиданно, увидела перед собой высокого незнакомого человека в белом халате, белой полотняной шапочке и поняла, что это доктор. Рядом с ним стояла тетя Муся, и Аня сегодня как будто впервые увидела ее, хотя тетя Муся уже мерила ей рано утром температуру. Тетя Муся была беленькая, голубоглазая и такая молодая, что ее можно бы звать просто — Муся. Поодаль, у дверей, стояла та самая старушка няня, которая вчера раньше всех подошла к Аниной постели. В руках у нее была какая-то плетеная корзинка с пакетами.

— Ну-ка, стрижка-брижка, — весело сказал доктор, присаживаясь возле Ани, — как дела? Говорят, ты весь бокс слезами затопила. По маме скучаешь?

— Да нет… я не оттого, — шепотом сказала Аня.

— Отчего же?

Аня молчала.

— О школе она все беспокоится, — сказала негромко старушка няня. — Давеча даже письмо туда писать собиралась.

— Ишь ты какая! О школе скучаешь? Так вы, нянечка, отдайте ей поскорей посылку… Пусть поглядит. А я сюда еще зайду.

И доктор вышел из бокса, широко шагая своими длинными, журавлиными ногами. За ним почти побежала тетя Муся.

Старушка няня достала из корзинки аккуратно покрытую вощанкой пузатую баночку и поставила на столик возле постели:

— Это тебе от мамы. Яблочки. Печеные. А это — из школы.

И она положила на Анино одеяло небольшой пакетик.

Аня схватила его обеими руками. Ослабевшие от болезни пальцы не слушались. И няне пришлось самой развязать веревочку и развернуть бумагу.

Под бумагой оказалась небольшая картонная коробка и тщательно заклеенный конверт с надписью: «Ане Лебедевой в 4-е отделение». Буквы были продолговатые, стройные, слегка наклонные. Так красиво могла написать только Катя.

Аня тихонько засмеялась от радости. Осторожно, стараясь не повредить красивые, знакомые буквы, она распечатала конверт и развернула листок, вырванный из тетради в две линейки.

Развернула и стала читать.

«Дорогая, милая Анечка, — писала Катя, — мы все очень огорчились, когда узнали, что ты заболела, — и я, и Наташа, и Людмила Федоровна, и все девочки. Мы решили по очереди записывать для тебя уроки и, когда ты поправишься, поможем тебе догнать класс. Ни о чем не беспокойся — ты непременно догонишь. Только, пожалуйста, ни о чем не беспокойся! А куколку посылает тебе Наташа. Ее зовут Дюймовочка. Она уже один раз была в больнице, поэтому у нее есть халатик и косынка…»

Тут Аня не выдержала и открыла коробочку. В коробочке лежала крошечная целлулоидная куколка, одетая в белый халатик. Ее белокурая круглая головка была повязана марлевой косыночкой, такой же белой и легкой, как у тети Муси.

«Наташа посылает!.. Не обиделась на меня. И Катя не сердится, — с облегчением подумала Аня. — Какие же они все хорошие! И куколка до чего миленькая! В халатике!»

Она не успела вдосталь налюбоваться своей куколкой, как в дверях опять показался высокий доктор.

— Ну что? — спросил он Аню, слегка прищурив один глаз и как-то лукаво посматривая на нее. — Получила известия?