Постмодернизм - Грицанов Александр А. - Страница 58

2) Язык не способен уловить уникальный и всегда существовавший смысл: напротив, функция языка состоит в том, чтобы показать, что то, о чем мы можем говорить, является всего лишь совпадением противоположностей.

3) Язык отражает неадекватность мысли: наше бытие-в-мире - это ни что иное, как бытие, лишенное трансцендентального смысла.

4) Любой текст, претендующий на утверждение чего-то однозначного, это универсум в миниатюре, то есть произведение хитроумного Демиурга.

5) Современный текстуальный гностицизм, тем не менее, весьма щедр; всякий, кто в состоянии навязать намерения читателя непостижимым намерениям автора, может стать "сверхчеловеком", который знает истину, а именно: то, что автор не знал, что он хотел этим сказать, ибо вместо него говорит язык.

6) Спасая текст - то есть переходя от иллюзии наличествующего в нем якобы смысла к осознанию бесконечности значений, - читатель должен подозревать, что каждая строчка несет иной, тайный смысл; слова, вместо того чтобы сообщать, скрывают в себе невысказываемое; честь и хвала читателю, который в состоянии понять, что текст может сказать что угодно, исключая то, что имел в виду его автор; как только искомый смысл обнаружен, мы уже уверены, что это не подлинный смысл, поскольку подлинный лежит глубже и так далее, и тому подобное; проигравшим оказывается тот, кто завершает этот процесс, говоря "Я понял".

7) Подлинный читатель - это тот, кто осознает, что единственная тайна текста - это пустота.

Этот перечень может показаться злой карикатурой, которую Эко адресует наиболее радикальным рецептивным концепциям, однако становится понятным основной пафос рассуждений Эко: речь о необходимости создания критериев, ограничивающих потенциально бесконечное число интерпретаций. В каком-то смысле, все, что угодно, может совмещать в себе отношения аналогии и подобия с чем угодно еще. Однако разница между здоровой и параноидальной интерпретацией состоит, согласно Эко, в том, чтобы признать ограниченность этих подобий, а не выводить из минимального сходства максимум возможных отношений. Подозрение само по себе еще не является патологией: и детектив, и ученый вправе подозревать, что некоторые признаки - очевидные, но кажущиеся второстепенными - могут указывать на нечто более важное, но менее очевидное. На этом законном основании они предлагают гипотезы, которые подлежат проверке. Герметический же семиозис зашел слишком далеко именно по вине интерпретативных практик подозрения. Избыток любопытства ведет к переоценке значимости совпадений, которые объясняются другими способами. Эко считает, что мы в состоянии выявить Г. некоего текста, но это ни в коей мере не должно означать, что существует лишь единственно возможная, "истинная" интерпретация. Ключевую роль при этом играет вышеупоминавшееся понятие "интенции текста" - intentio operis. Это понятие не вынуждает нас возвращаться к ранее отвергнутому и действительно устаревшему понятию интенции автора, однако позволяет нам увидеть, как этот фактор ограничивает свободную игру интенций читателя - intentio lectoris. Природа, статус и идентификация intentio operis с необходимостью предполагают более строгое определение места и функций таких категорий интерпретативного процесса, как эмпирический читатель, подразумеваемый читатель и образцовый читатель. Интенция текста состоит в производстве своего образцового читателя - то есть читателя, способного выявить смысл, запрограммированный текстом, и тем самым редуцировать бесконечное количество возможных прочтений к нескольким интерпретациям, предусмотренным самим текстом. Выяснение того, что именно хотел сказать текст, это всегда своего рода пари. Но знание контекста и поиск наиболее экономичного решения позволяют уменьшить неопределенность ситуации. Существуют, безусловно, и другие точки зрения на проблему "правильной" интерпретации. Рорти предлагает отказаться от поисков того, что текст "имел в виду сказать", и исследовать ситуации использования различных определений текста согласно целям интерпретаторов. Он считает, что вне зависимости от нашего желания интеллектуальная история состоит как раз в том, что одни и те же тексты использовались по-разному, с точки зрения различных интерпретативных словарей - согласно целям "пользователей", а не потому что этого хотел сам текст. Тем не менее, Рорти оставляет невыясненным вопрос, почему и каким образом тексты, лишенные "сущности" и описываемые тем способом, который соответствует цели пользователя, все же способны оказывать сопротивление при попытке подчинить их этим целям и в конечном счете изменить приоритеты и задачи своих читателей. Дж.Каллер, известный по своим "структуралистским" работам, также брался защитить права Г. При этом он отмечает, что Эко своими литературными работами значительно способствовал усилению интереса к герметическому настойчивому поиску секретных кодов, который он критикует в своих теоретических текстах. Более того, Каллер полагает, что так называемая Г. на самом деле может оказаться феноменом недостаточной интерпретации ("underinterpretation"). С чем Каллер также не может согласиться, это признание ключевой роли "интенций текста", что позволяет заклеймить некоторые прочтения как проявления Г., поскольку это с самого начала ограничивает возможности потенциальных открытий относительно текста. В более общем плане Каллер видит идеальной ситуацию, когда текст "не навязывает" свои вопросы читателю: гораздо интереснее узнать то, что текст вовсе не имел в виду, и читательские ответы не должны быть изначально ограничены его интенциями. Возражая на тезис Эко об эксплуатации деконструктивистами понятия "неограниченный семиозис", Каллер считает, что деконструктивизм признает идею ограниченности смыслов текста его контекстом (и, таким образом, значения текста в данном контексте ограничены), другое дело, что сами контексты интерпретации могут быть бесконечны. К тому же он полагает, что теоретическая рефлексия о функционировании и природе текста (каким образом повествования оказывают определенные эффекты на свою аудиторию или как жанр детерминирует ожидания публики) сами по себе являются очень полезным источником для инициации новых вопросов. По этой причине Каллер не принимает сторону Рорти, предлагающего удовлетвориться "использованием" текстов, оставив в стороне проблему способа порождения значения. В качестве апологии исследования литературы (и, соответственно, в пику аргументам Рорти или С.Фиша) Каллер утверждает, что "цель теории литературы как дисциплины состоит как раз в том, чтобы попытаться развить систематическое видение семиотических механизмов литературы". Академическое литературоведение немыслимо вне культивирования позиции "удивления перед игрой текстов и их интерпретаций". Таковы в общих чертах аргументы сторонников и противников феномена "Г.", само возникновение и актуальность которого связаны с повсеместным распространением постмодернистских, постструктуралистских и неогерменевтических концепций, объединенных общим интересом к проблеме текстуальных стратегий. (См. Эко, Интерпретация, Текстуальные стратегии.)

ГИПЕРПОНИМАНИЕ

ГИПЕРПОНИМАНИЕ - специфическая интерпретационная процедура, в результате которой адресат (слушающий, читатель, интерпретатор) "вычитывает" из сообщения больше информации, нежели входило в коммуникативные намерения адресанта (говорящего, автора). Г. вполне может реализовываться как невольная, непреднамеренная интерпретационная процедура, обычная, например, в ситуациях, когда прямое сообщение понимается адресатом как имеющее второй смысловой план (т.е. как намек, аллегория, метафора, символ) и т.п. Для постмодернизма характерна несколько иная трактовка Г., в рамках которой главной специфической чертой Г. мыслится осознанная интенция на свободу интерпретации. Поскольку идеального адресата постмодернистского сообщения вообще мало интересуют намерения автора (и более того, особенно привлекает возможность обнаружить в тексте дискурсивные следы, скрытые от самого автора), интерпретация может осуществляться в режиме сознательного Г., программно санкционирующего произвольные смысловые "наращения" интерпретируемого текста за счет любого, в том числе совершенно постороннего (с точки зрения гипотетически реконструируемых авторских интенций) материала. В подобном "гиперпонимательном" режиме некрасовская "Железная дорога" может рассматриваться через призму древней мифологемы "строительной жертвы" (интерпретация В.Сапогова), рассказ Льва Толстого "После бала" - пониматься как инициационный текст (интерпретация А.Жолковского), а творчество русских романтиков анализироваться как реализация творческих потенций психотипа, зафиксировавшегося на кастрационном комплексе (интерпретация И.П.Смирнова), и т.п. В режиме Г. может быть прочитан не только собственно текст, но и, например, список русских неправильных глаголов (гнать, держать, смотреть, обидеть, слышать, видеть и вертеть, и дышать и ненавидеть, и зависеть и терпеть), превратившихся в роли эпиграфа к роману Саши Соколова "Школа для дураков" в лаконичную вербальную модель бытия (пример В.Руднева), или псевдотекст упражнения из учебника грамматики (ср. эпиграф к роману В.Набокова "Дар": Дуб - дерево. Роза - цветок. Олень - животное. Воробей - птица. Россия - наше отечество. Смерть неизбежна). Кроме того, Г. в культурной ситуации постмодерна становится не только интерпретационной, но и текстопорождающей процедурой, провоцирующей, например, нарочитую игровую "перепонимательную" эстетизацию заведомо неэстетических текстов. Так, Г. банальнейшего лозунга типа "Да здравствует коммунизм!" может лечь в основу иронически отстраненного, пародийного текста типа Всем своим вот организмом // Сколько он сумеет мочь // Я хочу быть коммунизмом // Чтобы людям здесь помочь // Чтоб младую дорогую // Не растрачивали жизнь // Чтоб проснулись - а я вот он // Здравствуй, здравствуй, коммунизм!, а обывательские пересуды на политические темы породить стихотворение типа Вот избран новый Президент // Соединенных Штатов // Поруган старый Президент // Соединенных Штатов // А нам-то что - ну, Президент // Соединенных Штатов // А интересно все ж - Президент // Соединенных Штатов (оба текста принадлежат Д.А.Пригову) и т.д. Разумеется, Г. не является собственно постмодернистской инновацией (эта процедура, и в том числе ее сознательный вариант, может быть востребована в любой культурной ситуации) - другое дело, что постмодерн с его ориентированностью на игровую свободу интерпретации предоставляет идеальные условия для ее расцвета. (См. Интерпретация, Интертекстуальность, Понимание, Означивание, "Смерть Автора".)