Суд - Ардаматский Василий Иванович - Страница 16

— Кого посадили? — жадно заинтересовался Русланов.

— Он говорит, что никаких санкций железнодорожникам не давал, и рекомендует разобраться в этом нам самим.

— Ну вот видите, какие они гады… Так кого же посадили?

— Кого-кого? — Лукьянчик отвел глаза в сторону, но решил, что уклоняться от ответа, пожалуй, неумно. — Глинкина, зама моего, посадили!

— Ух ты! — смешно, по-бабьи всплеснул руками Русланов. — А я тут к вам с этой ерундой…

— А по-вашему, я что — должен закрыть исполком?

— Нет, отчего же… — рассеянно отозвался Русланов и вдруг захохотал в голос: — Хо-хо-хо! А я ему как раз позавчера говорю — как бы по вас тюрьма не заплакала.

— За что же это вы его так? — небрежно спросил Лукьянчик, перекладывая лежавшие на столе бумажки и кося глаза на Русланова.

— Да это по поводу его решения надстраивать больницу. Тот корпус там, что зовется новым, строился сразу после войны, на живую нитку, я прораба знаю, который строил, он говорит: фундамент там никакой, на один этаж, и то с натяжкой. Вот я возьми и скажи Глинкину — не настаивайте, а то надстроим, стена завалится, а по вас тюрьма заплачет. Хо-хо-хо!

— Да, вовремя пошутил… вовремя, — вздохнул Лукьянчик. — А ему сейчас не до смеха.

— Кому это?

— Глинкину — кому же еще?

— Ну, это как по пословице: «Что хотел, то и съел».

— У вас есть ко мне что-нибудь еще? — мягко спросил Лукьянчик.

— Всё. Всё. Всё, — по-индийски сложив ладони, ответил Русланов. — Лады, я пошел… — И он почему-то на цыпочках вышел из кабинета.

Лукьянчик хотел заняться чем-либо, но почувствовал — не может. Тревога все-таки точила ему душу…

Странное у него было ощущение. Что бы там ни говорил Глинкин и как там ни страховаться, а ожидание расплаты всегда было с ним. Правда, иногда оно становилось похоже на то, как человек видит ночью зарницу и думает: эта гроза до нас не дойдет. Кроме того, с течением времени, когда проходили годы и ничего не случалось, чувство опасности притуплялось. В общем, страх был, но он никогда не был таким сильным, чтобы его остановить.

Он поехал домой, только когда стемнело и в исполкоме уже давно никого не было, — не хотелось никого видеть. Его «москвич» одиноко стоял на краю площади, там, где начинался городской парк. Лукьянчик торопливо пересек площадь и залез в машину. Еще не успел включить стартер, как впереди машины возникла парочка. Они выбежали из темноты парка, остановились прямо перед радиатором и, держась за руки, громко хохотали. Парень притянул девушку к себе, обнял, и они умолкли, замерли в поцелуе.

Лукьянчик полоснул по ним светом автомобильных фар и тронул машину прямо на них. Парень оттолкнул девушку в сторону, а сам встал перед машиной с поднятой рукой. И тут только Лукьянчик опомнился и, круто обогнув парня, умчался.

Домой, однако, не поехал и еще долго гонял машину по городу, обдавая тревожным, движущимся светом фар дома, деревья, заборы. Постепенно успокоился и направил машину к дому… Да, да, объявился у него Еще и такой раздражитель страха — не мог спокойно видеть безмятежно радующихся людей. не мог, и все…

Глава шестая

Окна кабинета районного прокурора были распахнуты в сад, похожий сейчас на мертвую декорацию. Было утро, но жара, стоявшая последние дни, уже давала о себе знать. Не остывающий за ночь раскаленный воздух был неподвижен, и деревья в саду точно окаменели, ни один листик не шелохнется. Хотя такая жара для этих мест не удивление, все же и аборигены Южного чувствовали себя неважно.

Прокурор Оганов и пришедший к нему начальник районного ОБХСС Травкин сидели перед распахнутыми окнами и вели вялый, обоим неприятный разговор о деле Глинкина.

Конечно, им было неуютно оттого, что преступником оказался человек, который не один год работал рядом с ними. Но была у этого дела особо неприятная сторона — они тревожные сигналы о Глинкине имели, а арестовали его теперь по указанию из Москвы, и выяснилось, что еще в пятидесятые годы он, работая в Брянске, привлекался к уголовной ответственности и сюда, в Южный, приехал, отбыв небольшое наказание, но теперь привлекался к ответственности по новым открывшимся обстоятельствам, и, видать, достаточно основательным, если спустя несколько лет предложено его арестовать и этапировать в Брянск.

Сейчас Оганов и Травкин пытались для себя выяснить, почему не сработали сигналы о Глинкине, которые они имели? Все-таки сигналы были глухие: один безымянный телефонный звонок в ОБХСС и два — в прокуратуру, да еще анонимка в ОБХСС, в которой, правда, подробно описывалась пятисотрублевая взятка, причем автор утверждал, будто сообщником Глинкина является Лукьянчик. Телефонные звонки к делу не пришьешь, а анонимку проверили формально и, ничего толком не выяснив, положили под сукно. Травкин как следует проверять анонимку не захотел, и без нее работы было под самую завязку. Сейчас ему сказал об этом Оганов, но в ответ Травкин напомнил Оганову про письмо учителя Ромашкина, о котором тот вроде забыл…

Действительно, месяца три назад в прокуратуру поступила подписанная жалоба учителя Ромашкина. Его пригласили на беседу, и он подтвердил, что давал Глинкину взятку за квартиру, но на другой день, когда Оганов уже собирался с этой жалобой пойти в райком партии, учитель явился снова и жалобу свою забрал, сказав, что он написал ее сгоряча и теперь от нее отказывается…

— Все-таки вы могли поработать с этим учителем, убедить его, — сказал Травкин.

Оганов недовольно поморщился и, взяв со стола анонимку, начал ее перечитывать.

— А вы разве не могли поработать с этой анонимкой? — проворчал он своим густым басом, испытывая, однако, неловкость оттого, что они сейчас так откровенно и несолидно отфутболивают свою вину друг другу.

Но в анонимке действительно было кое-что доступное проверке. Автор сообщал, например, что он своей жилплощади лишился летом прошлого года при чрезвычайных обстоятельствах. Он, правда, не уточнял, при каких, но покопать здесь можно было…

— И еще есть щелочка, — гудел Оганов, продолжая читать анонимку. — За взятку он жилплощадь получил, только они обманули его и дали квартиру похуже. Ведь можно было проверить все ордера за прошлое лето? И найти тот, который был выдан без основания? Наконец, можно было найти документацию выдачи квартиры по чрезвычайным обстоятельствам?

— А если они дали эту квартиру без всяких ссылок на обстоятельства? — начинал злиться Травкин.

Оганов почувствовал это и, шевельнувшись в кресле всем своим грузным телом, повернулся к Травкину:

— Злиться не надо, мы оба на этой истории учимся.

— Анонимку я доложил тогдашнему начальнику райотдела милиции, и он сказал, что, если мы пустим дым, а это окажется клеветой, нам не поздоровится.

— Это было еще при Пушкареве?

— Да.

— Так они же с Лукьянчиком были первые друзья по рыбалке.

— По рыбацкой пьянке, — уточнил Травкин.

— Ну, видите? Все это следовало тогда учесть.

— Вы, товарищ Оганов, я вижу, большой мастер заднего ума, — уже совсем разозлился Травкин, а Оганов вдруг качнулся своим тяжелым телом — засмеялся:

— Ну, ну, давайте теперь мяч мне — про учителя Ромашкина.

Теперь они засмеялись оба, но засмеялись невесело…

Жара проникла и в тюрьму. Камера, в которой сидел Глинкин, располагалась над кухней, и в раскаленном воздухе были густо замешены кухонные запахи. А он гурман: уж на что вкусно готовила жена Лукьянчика, и то он, бывало, куражился у них за столом — или ему в жареных грибах хруста мало, или тесто в пироге переслащено. А тут глотай тяжкий дух тюремной похлебки. Глинкин дважды за утро поднимал шум, вызывал надзирателей и требовал устроить в камере сквозняк. Ему объясняли, что здесь не санаторий и не гостиница, и запирали дверь.

Вонючая духота мешала думать. Впрочем, пока и думать-то было не о чем, он же еще не знал толком, за что взят, а главное, какими уликами против него вооружено следствие. Пока не вызовут на первый допрос, лучше не ломать голову попусту. Он стал вспоминать о том, что было раньше… там, в Брянске.