Последняя побудка - Моррелл Дэвид - Страница 31

И я начал ставить ловушки, находил поблизости озера и реки, где лед был не слишком толстый, и разбивал его. Потом стал находить следы на земле и выискивать норы. Около них тоже ставил ловушки и еще около кустов, где была обгрызенная кора. Конечно, как и во всем, мне пришлось многому научиться. Мне рассказывали, как ставить ловушки, но одно дело слушать, а другое — делать самому. Иногда я ставил капкан недостаточно хорошо, и зверь убегал как миленький или утаскивал капкан с собой. Но постепенно у меня стало получаться все лучше и лучше, я осваивал науку, ставил капканы в более удачных местах, и вскоре у меня появились бобры, лисы, кролики, даже волки. Я тут же свежевал их, варил мясо бобров и кроликов, каждый вечер выделывал кожи, а по-настоящему тонкую работу оставлял на время, когда налетали бури.

А бури налетали достаточно часто, но мне было тепло, еды хватало, да и работы тоже, так что я не скучал. В ясные дни я вставал с рассветом, весь день охотился, возвращаясь к вечеру. Единственная опасность была отморозить ноги, бродя в воде. Но у меня была одежда, чтобы переодеться, когда я промокал, и к тому же у меня хватило ума испробовать свои снегоступы, так что дела шли совсем неплохо.

До поры до времени. Но я ведь не знал, что такое настоящая зима, и ждал, пока она кончится. А она продолжалась и продолжалась, делалось все холоднее и холоднее, а снег все глубже и глубже. И хорошо, если б так было месяц или два, но прошло три, четыре месяца. Пять. И мне казалось, что конца не будет никогда. Вдруг я заметил, что разговариваю сам с собой, со зверями или с деревьями, а лед стал таким толстым, что пробить его стало невозможно. И было так холодно, что даже звери уже не вылезали из нор, и мне приходилось проводить день за днем в хижине, вставать позже, ложиться раньше, есть меньше, я почти перестал умываться и причесываться и все время разговаривал сам с собой. Проще говоря, сходил с ума из-за отсутствия собеседника. Казалось, я прошел полный круг: сначала ужас, когда я понял, что совсем один, потом попривык к этому, а затем докатился до болтовни с самим собой. И вот снова ужас от одиночества. Потом случилось нечто странное. Я привык. Сам не знаю как. Сила воли тут ни при чем. Просто все как-то сделалось проще. Сначала я доказал себе, что в удобствах не нуждаюсь. Теперь оказалось, что я не нуждаюсь и в людях. Мне было достаточно целыми днями просто сидеть у огня, скрестив ноги, без единой мысли в голове, ничего не видя, ни о чем не думая, слыша только какой-то один бесконечный звук, который мне очень нравился. Я никогда не чувствовал такого покоя и такой ясности. Снег к тому времени уже засыпал мою лачугу по самую крышу, и мне пришлось прорыть туннель вверх, чтобы выбираться на свежий воздух, но я редко выходил, просто сидел у огня, а тяжелый снег, покрывавший хижину, казалось, приглушал все звуки. Наверное, я бы там остался и умер, если бы не оттепель.

Оттепель в тот год наступила рано. Вернее, это потом мне так сказали. Я-то сам не понимал, что рано, а что поздно. В конце концов, я уже потерял счет дням и месяцам. Но оттепель все-таки наступила рано и вернула меня к действительности. Я осознавал происходящее с трудом, мне совсем не хотелось ни о чем думать. Но тут я ничего не мог поделать, жизнь есть жизнь.

Хижина промокла насквозь от таявших снегов, и я осмотрел шкурки и меха. Их оказалось слишком много. Чтобы спустить их вниз, мне понадобилось бы специальное приспособление. Но я охотился на этих зверей, и мне казалось, что нехорошо по отношению к ним просто взять и все бросить. Я соорудил нечто между рюкзаком и носилками, погрузил свое добро и двинулся вниз. Снег был еще очень глубок, и я долго добирался до охотничьего шалаша; там оказалось два ковбоя, но я не знал, как с ними разговаривать. Черт возьми, они тоже не знали, как со мной говорить! Они только поглядели на меня, искренне удивляясь моему появлению. Но они рассказали мне новости. О железной дороге. О том, что в долине зима. Я не хотел ничего слушать. Для меня это был пустой звук. Они мне сообщили, какое было число и месяц, но этого я тоже не хотел знать, и вообще я разговорился с ними лишь потому, что они оказались в шалаше; хотя они предложили мне помощь, я заявил, что ни в чем не нуждаюсь, и по-быстрому ушел.

Я добрался до ближайшего города только через несколько недель. К тому времени снова похолодало; оттаявшая земля замерзла, но я чувствовал себя крайне неуютно, не то что сидя в хижине. Я понял, что снова влип. Мне надо было успокоиться, и теперь я только и ждал, чтобы снова заговорить с людьми. Я стал осматривать город; снег на склонах подтаял, виднелись долина, камни, кусты, коричневая трава, а меня что-то грызло. Я не понимал, что именно, но это имело отношение к тому, что мне сказали ковбои. Что-то связанное с числом. И тут до меня дошло. Второе апреля! Это было несколько недель назад, а за это время, девятого апреля, у меня был день рождения. Я никак не мог успокоиться: надо же настолько перестать соображать, чтобы забыть об этом. Мне отчаянно захотелось отметить день рождения.

А потом меня что-то остановило. До сих пор не знаю что. Какое-то воспоминание, связанное с блаженством в хижине. С самостоятельностью, которой я научился зимой. Не знаю, не уверен. Я знал одно совершенно точно: чтобы отметить день рождения, вовсе не обязательно спускаться вниз. А если мне так захотелось отметить день рождения, то надо сделать это там, где я жил все это время — где я жил, как мне казалось, всегда. И я поднялся в свою хижину, Я очистился от мыслей о горячей еде, о ванне, о постели, о бритье. Лицо у меня чесалось, тело покрыли болячки. От мыслей об этом я тоже очистился. Я лег спать среди шкур, наутро проснулся и решил, что сегодня мой день рождения, и, прежде чем успел что-либо сообразить, уже сидел, скрестив ноги, у огня и слышал знакомый звук. А внизу был город, но я не знал где. Вернее, мне было все равно. Потом это чувство снова оставило меня, но только через два дня. Тогда я опять спустился вниз, в город. Местные жители с удивлением таращились на меня, а я продал меха, наелся до отвала, вымылся в ванне, купил себе новую одежду, стал спать в постели и очень быстро снова развратился.

Но главное не в этом. Я познакомился с необыкновенным чувством, и, хотя часто испытывал нечто похожее впоследствии, это уже было не то. Я бывал потом в этих горах, они уже тоже казались другими. И я часто думаю, что то время и особенно тот день, который я вообразил своим днем рождения, было лучшим в моей жизни.

Весна 1881-го. Мне тогда исполнилось тридцать.

Старик говорил, вглядываясь во тьму, а при этих словах повернулся к Прентису; Прентис не очень-то понимал его, кроме того, что это воспоминание много для него значило. Он не знал, что сказать. Если тот день рождения в 1881-м был лучшим в его жизни, то завтрашний скорее всего будет одним из худших. И совершенно непонятно, как в таком случае подбодрить старика. Сказать, что впереди у него еще много счастливых лет? Но ведь он знал, что это неправда. У старика оставалось мало времени. И не такого, какого ему хотелось. Его тело не сможет долго выдерживать образ жизни, который он для себя выбрал. Еще год. Ну, пять лет. Очень скоро он просто сломается. И у Прентиса не повернулся язык сказать, что все в порядке. Он молча сидел и смотрел на старика, сердцем чувствуя, что происходит у того в душе, а старик снова уставился в темноту. Прентис заметил какую-то тень рядом с ним.

— А я тебя ищу.

И минутное настроение исчезло.

Он медленно поднял глаза на кавалериста, стоявшего рядом.

— Что такое?

— То есть как? Твоя очередь.

— Ах, да. Можешь пойти вместо меня.

— Что? Шутишь, что ли?

— Может быть. Все равно иди.

— Точно? — Он кивнул.

— Ну, тогда ладно.

Солдат повернулся. Прентис не стал даже ждать, пока он уйдет, он снова взглянул на старика, но все было кончено. Выражение его лица изменилось, оно больше не располагало к разговору. И он продолжал сидеть рядом с ним, глядя в темноту. Солдаты по-прежнему ждали своей очереди и возвращались назад. Вскоре ожидающих стало намного меньше, а потом не осталось вовсе. Он посмотрел на старика; глаза у того были закрыты. Прентис подумал, что он, наверное, уснул. Он осторожно встал, взял одеяло и прикрыл его.