Каменный пояс, 1975 - Шишов Кирилл Алексеевич - Страница 17

— Выйди-ка, выйди же!

Я не успел обидеться и ушел во двор. И на холодном ночном ветру почувствовал себя маленьким и лишним, Но тут вдруг дошла до меня вся сцена встречи мамы с Осениной, она как бы пробежала убыстренной киносъемкой передо мной, и ясно уже я осознал, почему был изгнан из нашего дома Сережка...

Не успел я поразмышлять над всем этим, как мимо меня прошла Людмила Александровна. Отойдя шагов пять, она пошатнулась, я хотел было броситься, поддержать ее, но она сама повернула назад. Она обняла меня. Лицо ее было мокрое, и вся она — вялая и слабая.

Мы стояли на ночном ветру, продувавшем пустой темный двор, и мне вдруг, к стыду моему, захотелось крепко обнять эту женщину, прижаться к ней...

— Вас проводить? — наконец спросил я.

Она тяжело покачала головой.

— Иди домой. Ты ей нужен сейчас...

Она пожала мне локоть и пошла через ночной ветреный двор, сквозь серый дымящийся снег. Я последовал за ней, проводил ее. Но она ни разу так и не обернулась.

...У нас дома все было как час назад. Будто ничего не произошло. Только чай остыл.

Мама при моем появлении стала зачем-то двигать чашки, перекладывать ложки. Одна ложка выскользнула из ее рук. Упала, звеня, на пол. Я поднял ее. И заставил себя посмотреть маме в лицо...

Мама устремила свой ласковый взгляд, но далекий, растерянный, не мне предназначенный. Она, как и Людмила Александровна, словно бы прислушивалась к чему-то своему, дорогому и томящему, уже никогда не повторимому...

10. Мне иначе нельзя...

Надо было учиться. Надо было жить. За последние дни класс наш как-то повзрослел, на уроках сидел тише (кроме немецкого), двоек стало меньше.

Илюха задавал на дом помногу, но никто не возмущался.

А тут произошло нечто из ряда вон выходящее, как выразился Эдик. Были прерваны уроки, и всю школу выстроили в коридоре. Директор, тая улыбку, придирчиво оглядывал всех, лично поправлял воротнички, кому-то застегнул пуговицу. Затем он взглянул на часы и, припадая на протез, поспешил к репродуктору. Включил на полную громкость.

И торжественно-волнующий до слез, мужественный голос Юрия Левитана объявил:

Директор стоял по стойке смирно. А «немка» наша улыбалась, и слезы лились по дряблому ее лицу. Но она не вытирала их, лишь комкала в коричневой руке кружевной платочек.

К концу уроков дежурный принес праздничные «корябушки» из белого забытого хлеба, и на каждом ломтике сверкала щепотка настоящего сахарного песка. Такого праздника более уже не праздновал никогда...

Придя домой, я неожиданно увидел маму. Сказал ей о Сталинградской победе. Она уже знала, конечно.

Я достал заветную конфету.

— Давай съедим?

Мама с укоризной сказала:

— Такое выдержали, а уж... Съешь в день полной победы. Когда в Берлин войдем... А фантик сохрани.

Она говорила так, будто я один хотел съесть эту конфету.

До вечера мама прибиралась, чистила посуду, штопала одежду, бросая на меня взгляды, как бы винясь передо мною в чем-то...

А ровно в шесть вечера, посидев с минуту без дела за столом, вздохнула и приказала:

— Одевайся!

Я не спросил, куда мы пойдем. Я чувствовал, что не надо спрашивать. Во дворе, точно на том горячечном месте, где обняла меня Людмила Александровна, мама подошла ко мне вплотную и провела ладошкой над моей головой.

— Скоро меня перегонишь. Вытянулся. Большой уже...

Темные, зарывшиеся в синие сугробы, домишки теснили улицы. В звонко-темном небе мигали звезды. Где-то среди них, наверняка, жили другие люди. Но там были, наверное, добрые и умные существа, не убивающие друг друга. Заботливые, понимающие...

...Отец любил рассматривать звездное небо. И пытался научить меня, как находить страны света. Он мне объяснял, откуда произошли названия: Большая Медведица, Стрелец, Полярная звезда, туманность Андромеды, Близнецы...

Однажды мы вырвались на рыбалку с ночевой: у отца были какие-то отгулы. Мы лежали у тлеющего костра на душистом сене и разглядывали над собою небосвод. Звезды ярко светились, мигали, некоторые, не удержавшись, падали, сгорая на бегу. В этом бесконечном далеком звездопадном мире шла своя жизнь...

Мы вошли с мамой в хорошо знакомый мне красный дом, поднялись на пятый этаж и, как я уже догадывался, постучались в Сережкину дверь. Дверь отворилась, и Людмила Александровна испуганно отшатнулась от нас.

— Так уж случилось, — не поздоровавшись, начала мама, — теперь мы к тебе пожаловали. Позволишь раздеться?

Мама усмехнулась, пряча растерянность и напряженно следя за Людмилой Александровной. Я стоял у порога, ненавидя себя за немоту и за то, что покраснел и даже вспотел от неловкости, как девчонка.

Осенина быстро справилась с собой и вежливо ответила:

— Раздевайся, — и все же вздохнула. — К чему нам притворяться? Теперь уж ни к чему...

Я с тревогой подумал, что мама сейчас уйдет, хлопнув дверью. Но она сняла пальто, сдернула платок и потянула меня за рукав:

— Раздевайся же!

— Сережа с девочками скоро придут, — зачем-то пояснила Людмила Александровна, — пошли навестить одних тут, знакомых... Сейчас я сварю чай...

Она волновалась и, видно, ей хотелось скрыться от маминых глаз. Мама же очень быстро освоилась. Портрет отца в новой раме на стене она как бы не видела.

— Говорят, кто прошлое помянет... — мама по-учительски строго поджала губы.

Я уже понял великую оборонительную силу поговорок и присказок...

— Конечно, прошлого не воротишь, — согласилась Людмила Александровна каким-то безразличным тоном.

Мама, видимо, уловила в этих словах какой-то тайный смысл и вдруг сказала искренне:

— Не таи на меня зла...

Тогда я впервые почувствовал с тонкой щемящей болью, что мама что-то задумала.

— Я пришла просить, — еле-еле выговорила она слово «просить», будто протолкнула его через себя, — не оставить его...

Она кивнула на меня:

— Я добилась... Завтра уезжаю на фронт... Конечно, с завода меня так не отпустили бы, если...

Она замолчала на полуслове.

— Я все сделаю, — твердо сказала Людмила Александровна, — сделаю все, что могу... Я на минуточку — там чайник, поди, выкипел!

Меня, как громом, оглушило. Мне даже не сказала ничего. А притворялась, что доверяет, что считает меня главой семьи, советовалась по пустякам.

Людмила Александровна принесла чайник. Выставила на стол булку и сахар. Я вспомнил о том злополучном чаепитии и решил ничего не говорить пока. Сел и стал пить обжигающий чай. Я сейчас и расплавленное олово выпил бы не поморщившись.

— Извини меня, — Людмила Александровна легко улыбнулась, — но я хочу спросить совета у него...

Она показала головой в мою сторону. Я опустил глаза. Очень уж все вежливые... Даже обо мне вспомнили.

— Конечно, — милостиво разрешила мама, — только я уж решила... мне иначе никак нельзя...

— Мне кажется, что ему все же лучше перейти к нам... временно, конечно... девочки мои его так любят...

Вот это новость! Меня, оказывается, любят малышки Осенины?!

Я понимал наивную хитрость Людмилы Александровны и потому не стал ее огорчать, в сущности она была права. Однако ответил с легкой иронией:

— Раз любовь, то возражать не смею.

Никто не улыбнулся. Даже я сам. Все решено. И надо ждать завтрашнего дня — дня расставания с мамой.

Это было не расставание с отцом. Я уже знал, что такое война.

Прошли годы...

В яркий, какой-то особенно яростно-солнечный вешний день пришла Победа. Плача от радости и не стыдясь своих слез, мы с Людмилой Александровной поделили отцовскую конфету на семь долек. Две дольки остались в фантике. Доля отца. И доля мамы.