Черный вечер (сборник) - Моррелл Дэвид - Страница 49

Кларисса нежно провела по моей щеке и через секунду исчезла.

Страх ледяными щупальцами сжал сердце.

Минут через пять я уже вышел из отеля. Разыскивая виды, с которых Ван Дорн писал свои пейзажи, я всегда выбирал самые легкие маршруты: восток, запад, юг. На севере лишь поросшие деревьями холмы, по словам местных жителей. Ничего особенного или связанного с Ван Дорном.

«А как насчет кипарисовой рощи?»

«Нет, кипарисы там не растут, только оливы».

Деревня Ла-Верж расположена на южной оконечности долины, на западе и востоке ограниченной скалами. Наверное, стоит взять напрокат машину... Сказано — сделано, и, подняв клубы пыли, я помчался на север навстречу стремительно приближающимся холмам. Похоже, местные не обманули: на склонах действительно растут оливы, однако высокие, свинцового цвета скалы я, бесспорно, видел на полотнах Ван Дорна. Вьющаяся дорога привела к вершине. Отыскав укромное местечко, я припарковал автомобиль.

Так, куда дальше? Поддавшись порыву, я пошел налево по петляющей среди скал и деревьев тропке.

Сейчас это решение кажется вполне объяснимым. С левой стороны склоны крутые, скалы дикие, неприрученные. Только такие и могли понравиться голландцу.

Какая-то неведомая сила тянула меня вперед. Время летело со сверхъестественной скоростью. Когда ставил машину, было пятнадцать минут шестого, а сейчас уже восьмой час.

Малиновое солнце садилось за вершины западных холмов, а я все шел, позволяя диковинному пейзажу указывать путь. Горные кряжи и ущелья напоминали лабиринт, но в тупик я ни разу не зашел. Воистину, меня будто кто-то вел. Я обогнул утес, сбежал по поросшему колючками склону и, не обращая внимания на разорванную рубашку и расцарапанные в кровь ладони, остановился на краю глубокой лощины. Вот она, пропасть! На склонах действительно растут кипарисы, а огромные, торчащие между деревьями валуны образуют некое подобие грота.

Лощина довольно глубокая. Хватаясь за валуны, я пытался обойти колючие кусты ежевики. Острые шипы распороли руку в кровь, однако желание спуститься на самое дно оказалось сильнее боли.

Поросшая кипарисами, утыканная валунами и окаймленная шипами лощина фигурировала не только на эстампе Ван Дорна, но и на неумелых рисунках Майерса. Что же так поразило их воображение?

Ответ обнаружился сам собой, причем услышал я его раньше, чем увидел. Сначала звук был слабым. Может, осиное гнездо рядом? В ушах закололо, по коже побежали мурашки: какой ужасный звук, пронзительный и такой высокий, чем ближе, тем меньше он напоминал жужжание...

Скорее плач и крики, доносящиеся откуда-то издалека.

Пытаясь отрешиться от неприятного звука, я шагнул к кипарисам. Мурашки на коже превратились в зуд, уши заложило; пришлось зажать их руками. То, что я разглядел между деревьями, заставило в ужасе отшатнуться. От кипарисов на меня бросилось что-то маленькое...

Крошечное существо кольнуло правый глаз. Боль такая, будто сетчатку пронзила раскаленная добела игла. Я закричал.

Страшная боль растекалась по всему черепу, давя на виски. Колени задрожали, перед глазами потемнело, и я провалился в пустоту.

В деревню я вернулся лишь после полуночи. Жгучая боль немного унялась, но панический страх сжимал в железных тисках. Нет, нужно держать себя в руках! Борясь с дурнотой, я приехал в клинику и потребовал адрес Клариссы. Дежурная медсестра нахмурилась, однако адрес дала. Даже не поблагодарив, я погнал к небольшому коттеджу в пяти кварталах от клиники.

В окнах свет. Я постучался. Никто не открывал. Постучался сильнее. Послышался легкий шелест шагов, и дверь наконец открылась. Буквально влетев в гостиную, я не заметил ни прозрачной ночнушки Клариссы, ни обнаженной женщины, которая, прикрывшись простыней, тут же бросилась в спальню.

— Что вы себе позволяете? Разве я вас приглашала?! Ничего подобного...

— Объяснять нет времени! — перебил я. — Срочно нужна ваша помощь.

Кларисса попыталась прикрыть грудь руками.

— Меня ужалили! Наверное, какая-то инфекция... Может, антибиотики помогут? Или противоядие? Что угодно, только спасите, не дайте умереть!

— Что случилось?

— Говорю же, объяснять нет времени! Я бы в клинику обратился, но разве они поймут? Решат, что у меня нервный срыв, так же, как у Майерса. Пожалуйста, пойдите со мной! Пусть мне хоть укол какой сделают, что угодно, только бы остановить эту заразу!

Звеневший в моем голосе страх развеял все ее сомнения.

— Через минуту буду готова.

По пути в клинику я попытался рассказать, что случилось. Из приемного покоя Кларисса позвонила доктору, а пока мы его ждали, закапала мне в глаза дезинфицирующие капли и дала таблетку от головной боли. Наконец приехал отчаянно зевавший доктор. Как и ожидалось, он решил, что у меня нервный срыв. Я велел ему не молоть чепуху и вколоть мне антибиотики. Если бы не Кларисса, этот эскулап ввел бы мне лошадиную дозу снотворного!

Они все возможные варианты перепробовали, а я даже крысиный яд был готов проглотить, только бы помогло!

Среди кипарисовых стволов прятались крошечные разверстые рты и бьющиеся в агонии тела, такие же, как на ван-дорновских эстампах. Значит, демоны существовали не только в больном воображении голландца. Получается, он даже не импрессионист, по крайней мере, не в «Кипарисах над пропастью». Наверняка «Кипарисы» он написал сразу же после заражения мозга, документально точно изобразив то, что увидел на прогулке. Инфекция распространялась, и через некоторое время рты и тела, словно ужасная катаракта, исказили все то, что он видел. Импрессионизма здесь и близко нет. В той лощине голландец действительно видел этих крошечных демонов. Получается, Ван Дорн — чистой воды реалист.

Уж я-то знаю, поверьте! Лекарства не помогают. Мой мозг отравлен, так же как мозг Ван Дорна и Майерса. Понятно даже, почему они не обратились за медицинской помощью. Наверное, отчаявшийся в поисках вдохновения голландец был даже рад неожиданной игре воображения и стоически терпел ужасную головную боль. Ну а Майерс так хотел увидеть мир глазами художника, что решил рискнуть. В конце концов он осознал ужасную ошибку... увы, слишком поздно.

Оранжевый для боли, синий для безумия. Чистая правда. Неведомая инфекция изменила мое цветовое восприятие, и синий с оранжевым постепенно вытесняют остальные цвета.

Рисунки, полотна. Я раскрыл еще один секрет и теперь знаю, как Ван Дорн смог всего за год создать целых тридцать восемь шедевров. Оранжевый и синий, разверстые рты и скрюченные тела причиняют боль, унять которую не по силам ни кодеину, ни димедролу, ни морфию. Они помогают минут на пять, не больше. Совершенно случайно я узнал то, что в свое время поняли Ван Дорн и Майерс. Боль отступает, если изобразить ее хоть на холсте, хоть на бумаге. Поэтому Ван Дорн и писал с бешеной скоростью. А вот Майерс не был художником, и инфекция убила его за считанные недели, в то время как голландец продержался год.

Но я-то художник! По крайней мере, надеюсь на это. Навыки есть, а вот самобытности, таланта и энергии раньше не хватало. Теперь, спаси господи мою душу, талант проснулся, а энергию с лихвой заменит черное отчаяние. Сначала я рисовал кипарисы, несколько набросков на тему «Кипарисов над пропастью». Не Ван Дорн, конечно, тем не менее весьма оригинально. Потом, не желая страдать напрасно, я создал вариации на тему всех его эстампов. Затем появилась целая серия айовских пейзажей. Помню, что писал в аспирантуре, сейчас выйдет еще лучше. Никакой больше слащавой сентиментальности! В результате получилось двадцать пейзажей! Не похоже ни на Ван Дорна, ни на кого другого... Никто не узнает, что я создал свое собственное уникальное направление — гремучую смесь из воспоминаний, боли и тоски. Синяя река, безмятежно текущая по Айова-Сити, бескрайние оранжевые поля, синее небо. Моя молодость, чистота, невинность. Но это лишь канва, за красотой скрывается разъедающий мозг ужас.