Черный вечер (сборник) - Моррелл Дэвид - Страница 47

— Пожалуй.

— Тогда что же его изменило? Согласен, мистер Майерс был человеком необычным. Чувствительным, легковозбудимым... И все же ему нравилось заниматься исследованиями. Может, вид у него был не слишком цветущий, еще бы, при таких нагрузках, но он был счастлив. В хлипком теле жил блестящий ум. Что же нарушило баланс?

— Нарушило?..

— Ну, что ввергло его в депрессию? Что такого мог узнать мистер Майерс...

Кларисса встала и посмотрела на часы.

— Простите! Рабочий день закончился двадцать минут назад. Меня подруга ждет.

— Ну что же... Извините, не смею задерживать.

Выйдя из здания клиники, я сам взглянул на часы. Ничего себе, половина двенадцатого! От пережитого шока аппетит совершенно исчез. Нет, есть все-таки нужно! Я решительно вошел в бар отеля и заказал клубный сандвич с курицей и бокал «Шабли». Собираясь поесть в своей комнате, я так до нее и не дошел. Ван-дорновский номер и дневник манили словно магнит.

Сандвич и вино показались совершенно безвкусными. Сидя за столом среди кружащихся в бешеном вихре красок и скрытых ужасов эстампов, я взял блокнот и попытался вникнуть.

В дверь постучали.

Два ночи, кто бы это мог быть?

Опять постучали, настойчивее. Может, администратор?

— Войдите, открыто, — по-французски сказал я.

Кларисса. Вместо форменного платья на ней джинсы, кроссовки и обтягивающий золотисто-желтый свитер.

— Простите, — сказала она по-английски, — в больнице я вела себя грубо.

— Все в порядке, вас ведь ждала подруга, а я задерживал.

Она смущенно пожала плечами.

— Иногда приходится работать допоздна, и ни на что не хватает времени.

— Понятно.

Кларисса провела рукой по длинным каштановым волосам.

— Подруга устала. Я шла домой мимо отеля, увидела свет и подумала...

Я вежливо кивнул.

Неужели ван-дорновский номер пугает Клариссу? Трудно сказать: в отличие от голубых, в карих глазах ничего невозможно прочитать.

— В тот вечер мы с доктором примчались сюда на всех парах. Как красота может приносить такие мучения?

— Красота? — глядя на разверстые рты, удивился я.

— Вам нельзя здесь оставаться! Не совершайте ту же ошибку, что ваш друг!

— Ошибку?

— Вы так долго летели, пережили шок... Не мучьте себя, отдохните!

— Я только начал разбирать его вещи. Нужно упаковать их и переслать в Штаты.

— Тогда торопитесь! Нельзя думать о том, что здесь произошло. Не окружайте себя предметами, которые расстроили вашего друга. Зачем усугублять горе?

— Не окружать себя? Мой друг говорил «погружаться»...

— У вас измученный вид... Пойдемте, отведу вас в номер. — Кларисса протянула мне руку. — Утро вечера мудренее. Если нужна таблетка...

— Снотворное не понадобится, спасибо. — Я взял медсестру за руку, и мы вышли в прихожую.

На секунду я оглянулся на яркий водоворот эстампов — растворенный в красоте ужас. Прочитав безмолвную молитву за спасение души Майерса, я выключил свет и запер дверь.

Коридор.

Мой номер.

Кларисса сажает меня на кровать.

— Спите спокойно!

— Хотелось бы...

— Примите мои соболезнования. — Она поцеловала меня в щеку.

Я осторожно коснулся ее плеча и почувствовал вкус теплых трепещущих губ.

Кларисса прильнула ко мне всем телом.

Мы упали на кровать. Сон пришел вместе с ее поцелуями, похожими на прикосновения крыльев бабочки. Мне приснился кошмар: крошечные, жадно разверстые рты.

Солнечный свет так и бил в окно. Заслонив глаза рукой, я взглянул на часы. Половина десятого. Сердце болезненно сжалось.

На столе записка: «То, что случилось вчера, — обычный акт милосердия. Поступайте, как собирались: пакуйте вещи вашего друга и уезжайте сами. Не повторяйте ошибку мистера Майерса. „Погружаться“, как говорил ваш друг, явно не стоит. Не позволяйте красоте причинить вам боль».

Я хотел уехать. Честно пытался! Даже позвонил администратору с просьбой прислать коробки. Вымылся, гладко побрился и пошел в комнату Майерса. Так, репродукции сняты, нужно сложить книги в одну стопку, одежду — в другую. Упаковав все в коробки, я огляделся по сторонам, проверяя, не забыл ли чего.

В углу два рисунка Майерса — их я решил не брать. Зачем напоминать родителям о жутких галлюцинациях, которыми страдал их сын?

Осталось заклеить коробки, написать адрес и отправить. Подняв крышку, я увидел блокноты.

Надо же, столько мучений, и все напрасно!

Задумавшись, я начал листать блокнот, задерживаясь то на одном абзаце, то на другом. Ван Дорн переживал из-за неудачного начала карьеры, болезненно реагировал на критику и ехидные замечание более опытных коллег: «Нужно освободиться от условностей, очистить душу от философии эстетов. Найти то, что еще никогда не писали, чувствовать самому, а не по указанию других; видеть самостоятельно, а не копировать то, что видят другие».

Во всех книгах о Ван Дорне в красках описывают, до какой нищеты довели его амбиции. В Париже он в буквальном смысле помоями питался. А в Ла-Верж попал только потому, что известный, однако довольно заурядный, а ныне забытый художник одолжил ему небольшую сумму. Желая растянуть деньги на подольше, всю дорогу из Парижа на юг Ван Дорн прошел пешком.

В те времена юг Франции еще не был туристической Меккой: скалы, холмы, фермы, деревеньки. Измученный долгой дорогой, Ван Дорн выбрал Ла-Верж именно за несхожесть с Парижем: вольные поля и луга резко контрастировали с художественными салонами.

«Создать то, о чем другие и не помышляли», — писал голландец. На бесплодные попытки ушло шесть месяцев, а потом, будто смирившись, он за год сотворил тридцать восемь полотен. Тогда за картину ему и тарелку супа бы не налили, но время все расставило по своим местам.

Наверное, в тот год Ван Дорн писал как бешеный. Неожиданное вдохновение не позволяло сидеть сложа руки. Мне, бесталанному художнику, казалось: он достиг совершенства. Ван Дорн умер в психушке, глаза себе выколол, а я все равно ему завидовал. По сравнению с его эстампами мои пейзажи Айовы выглядели слащаво-сентиментальной мазней. В Штатах меня заждались заказы на дизайн тюбиков для помады. Еще немного — и до пивных банок дойду!

Листая блокнот, я вместе с Ван Дорном переживал горечь отчаяния и радость обретенной истины. Победа досталась ему немыслимой ценой — безумие, самоослепление, самоубийство. Тем не менее не думаю, что, имей шанс, голландец захотел бы прожить жизнь иначе. Наверняка он знал, какое блестящее будущее уготовано его картинам.

А может, и не знал. На последнем эстампе Ван Дорн изобразил себя. Худой, болезненного вида, с запавшими глазами и чахлой бородкой. Именно так я представлял себе Христа перед распятием, только тернового венца не хватает! Хотя венец есть, внутри Ван Дорна — кровожадные рты и сосущие глаза, словно жуткая экзема, разъедали и без того нездоровое лицо.

Думая, как мой несчастный друг восемь раз переписывал дневник безумного художника, я дошел до места, где Ван Дорн выражал свое прозрение: «Ла-Верж! Нашел, увидел, почувствовал! Писать, скорее писать! Творить и низвергать!»

После этого таинственного абзаца связный текст как таковой исчезает, за исключением жалоб на усиливающиеся головные боли!

Я поджидал Клариссу у ворот клиники; ее смена начиналась в три часа. Яркие солнечные лучи отражаются в золотисто-карих глазах. Сегодня на ней расклешенная юбка цвета бургундского и бирюзовая блузка.

Увидев меня, медсестра остановилась. Чувственные губы растянулись в улыбке.

— Пришли попрощаться? — с надеждой спросила она.

— Нет, хотел кое о чем спросить.

Улыбка тут же исчезла.

— Мне нельзя опаздывать.

— Надолго не задержу! Мой французский, к сожалению, не слишком хорош, а словарь я не захватил. Название деревни Ла-Верж, что оно обозначает?

Кларисса ссутулилась, будто собираясь отчитать за то, что я понапрасну трачу драгоценное время.