Черный вечер (сборник) - Моррелл Дэвид - Страница 27

Однако решение принято. Мама позвонила в редакцию и сообщила, что я увольняюсь. Сначала я почувствовал огромное облегчение, будто с плеч сняли тяжелую ношу, а потом пустоту. Как же теперь без дисков, компьютерных игр и кино? Самостоятельным быть так здорово! Я уже скучал по работе. Мне нравилось разносить газеты, общаться с людьми, в конце недели пересчитывать выручку.

В школе никак не удавалось сосредоточиться. Учительница математики спросила, не болен ли я. Пришлось извиниться и сказать, что не выспался. Вот так работа! Если честно, она интересует меня больше, чем уроки. Забежав домой на ленч, я узнал от мамы, что в редакции попросили не торопиться с окончательным решением. Вечером к нам придет их представитель, чтобы еще раз все обсудить. Мама пыталась сказать, что они зря теряют время, но в редакции настаивали. Ба, я становлюсь важной персоной. Чертовски приятно!

День тянулся бесконечно. После школы я не остался на футбол, а на всех парах помчался домой. Уроки, компьютерные игры, что угодно, только бы время быстрее прошло! Вскоре после пяти вернулся папа. Не успел он открыть банку пива, как в дверь постучали. Это Шэрон, менеджер из «Газетт». Именно она разговаривала с родителями, когда меня принимали на работу, и объясняла, как заполнять абонементные карточки. Однажды она вручила мне пять бесплатных билетов в кино за то, что я помогал в проведении подписной кампании, убеждая покупать и подписываться на «Газетт» вместо «Кроникл».

Шэрон моложе мамы. У нее длинные светлые волосы и румяные щеки, как у практикантки, которая помогает нашей учительнице математики. Шэрон всегда интересуется моим мнением и разговаривает со мной, как со взрослым. А еще улыбается и называет меня лучшим почтальоном «Газетт». Хотя в этот понедельник ей явно не до улыбок. Лицо бледное, под глазами мешки, будто она плохо спала. Оказывается, за последние несколько дней почти все почтальоны поувольнялись, а на их места никто не идет. Дела так плохи, что газета может закрыться. Босс Шэрон велел обойти всех уволившихся почтальонов и пообещать повысить жалованье на три доллара в неделю, если они останутся. «Нет, нет и нет!» — категорично проговорила мама, но Шэрон будто ее не слышала. «Газетт» согласна на любые условия: в сильные холода и метель я могу не выходить... Папа, кажется, согласен, а вот мама непреклонна. «Ну, пожалуйста! — не сдавалась девушка. — Хоть несколько дней!» Такого надежного парня, как я, ей не найти... Если к следующему понедельнику ситуация не изменится, я могу уходить, и она слова не скажет.

Шэрон покраснела: если она не найдет новых разносчиков, ее тоже уволят.

Вид у нее совсем жалкий, по бледным щекам катятся слезы. Мне захотелось сквозь землю провалиться: это все из-за меня, это я ее подвел... Шэрон умоляюще смотрела на маму, будто понимая: именно она все решает. Мама словно окаменела, а потом сказала: им с папой нужно поговорить. Они ушли на кухню, долго шептались, а когда вышли, она заявила: я остаюсь только на неделю, вне зависимости, найдется замена или нет. Бедная Шэрон разрыдалась; еще немного, и ноги родителям начнет целовать. Строгая, как сабля, мама не замечала ее слез. «Надеюсь, мы не совершаем ошибку», — только и сказала она. Конечно, не совершают: на самом деле меня беспокоило не то, что я ухожу, а то, что ухожу, не успев попрощаться с клиентами. Буду по ним скучать! Странно все-таки, как я к ним привязался.

На следующее утро вместо опасений я почувствовал эйфорию. Осталось всего несколько дней... Еще немного — и я перестану вставать в несусветную рань, слушать ругань Карриганов и рыдания мистера Бланшара, смотреть на испитое лицо мистера Ланга.

Папа пошел со мной, и по дороге мы встретили других ребят с родителями. Никогда не видел столько народу на улице в такую рань. Морозную тишину наполняли негромкие разговоры, скрип ботинок, угловатые тени. Вторник прошел без приключений, хотя полиция продолжала искать пропавших мальчиков, среда тоже. К субботе жизнь в Кровелле вошла в привычную колею. По утрам было ясно, и папа сказал, что у людей очень короткая память: уволившиеся мальчики возвращались на рабочие места, появилось много новеньких... Сам я тоже перестал бояться, и, чем ближе понедельник, тем вероятнее казалось, что маму удастся переубедить.

Субботнее утро выдалось ясным: папа принес в дом сверток с газетами и сообщил, что погода очень мягкая. Я посмотрел на уличный термометр: минус пять, значит, лыжная маска не нужна, а вот варежки все равно стоит надеть, иначе руки обветрятся. Воздух влажный, сырой, и под джинсами и шерстяными кальсонами я начал потеть. Сначала Бентон-стрит, потом Сансет-стрит и, наконец, Джилби-стрит. Круто поднимающаяся на холм Джилби-стрит — самый сложный участок. Когда летом я еду на велосипеде, приходится изо всех сил жать на педали, а сейчас под ногами скользко, так что каждые пять минут нужно останавливаться. Чтобы сэкономить время, мы с папой разделились: ему начало улицы, мне — конец. С папиной стороны жил один из новых клиентов, и он никак не мог найти его дом. У меня дела шли быстрее, и через несколько минут я поднялся на холм. Папу почти не видно: он превратился в неясную, копошащуюся внизу тень.

Раз он отстает, Кроссридж придется обносить мне. На машине нужно спуститься с холма, проехать два квартала и по соседнему холму подняться в Кроссридж; на велосипеде или пешком путь гораздо короче, особенно если срезать через двор одного из подписчиков. Так я и сделал.

Неожиданно повалил густой снег. Боже, откуда он взялся, еще пять минут назад небо было ясным: новорожденный месяц и звезды. А сейчас никаких звезд не видно, только темные низкие тучи. С каждой минутой снег усиливался, снежинки превращались в хлопья. Эх, мы же в школе проходили: минус пять — идеальная для снегопада температура. По спине побежал холодок, ватные ноги разъезжались на льду. Хлопья такие густые, что номеров домов не видно. Поднялся ветер, грубым наждаком обжигающий щеки, сильно похолодало. Сырой и влажный воздух жалил, как рой бешеных пчел.

Где же папа? Разве в таком снегу его разглядишь? От ветра заслезились глаза, и я стал вытирать их варежкой. На коже, бровях и ресницах намерзли целые сугробы. Эх, где моя маска?! Я позвал папу, но снег и ветер моментально задушили мой крик. В следующую секунду я даже дороги не видел: на меня надвигалась сплошная белая стена. Кровь стыла в жилах, а в животе образовался горячий узел. Меня трясло от страха, я плакал и звал папу.

Я и не знал, что сошел с тротуара, пока не ударился о забор мистера Карригана. Он такой колючий, будто гвоздями обшит. Что-то острое ткнулось мне в грудь, чуть до сердца не достав. Воздух, я не чувствую воздух и, потеряв равновесие, падаю в сугроб! Это не снег, а зыбучий песок... Пытаюсь подняться, но рюкзак тянет к земле, его вес давит на шею, душит, словно огромная холодная рука. Кричать бесполезно: по сравнению с воем набирающей силу метели мой крик словно комариный писк.

Все смешалось в густой белой каше, я бежал сам не зная куда. Невидимые кусты хлестали по лицу, я врезался в дерево, но даже боли не почувствовал. Не разбирая дороги, бежал, плакал и звал папу. Деревьев нет, значит, это улица... Или заброшенная стоянка рядом с домом мистера Карригана? Там закладывали фундамент нового дома, а я-то этого не знал! Земля кончилась, и я полетел в черную дыру. Казалось, полету не будет конца... Потом я ударился о мерзлую землю, да так сильно, что губу прокусил. Смотрите, мне наложили швы. Папа говорит: когда происходит что-то ужасное, мозг включает защитную реакцию, чтобы человек не погиб от болевого шока. Другими словами, до определенного уровня тело воспринимает боль, а затем отключается. Наверное, нечто подобное происходило и со мной, потому что в ледяном котловане я думал не о сломанном носе и поврежденных ребрах, а о том, как бы найти папу. Хочу домой. К маме.

Выползая из жуткой ямы, я почувствовал, что рядом кто-то есть. Слезы застилали глаза, и я видел лишь темную фигуру. Это папа... Нет, кто-то чужой, он бросился на меня. В комиксах, когда человека бьют по голове, у него перед глазами появляются звезды. Их я и увидел, красивые белые звезды, сияющие, как снег. Меня ударили, однако боли я не чувствовал. Папа говорит: то, что в обычной ситуации приносит жуткие страдания, в критической проходит чуть ли не безболезненно.