Литературные сказки народов СССР - Гоголь Николай Васильевич - Страница 3

Это, повторяю, запись самого обыкновенного бытового разговора, более того — семейной ругани. Сказочники же были подлинными художниками слова, их мастерство и заключалось в том, что они не просто пересказывали своими словами известные сказочные сюжеты, а каждый раз создавали новые необыкновенные словесные узоры, плели словесную вязь.

Сказки казака Луганского внесли в русскую литературу новый стилевой прием, с них начинается так называемая сказовая проза, которая в дальнейшем найдет блестящее воплощение в сказах Николая Лескова, Алексея Ремизова, Павла Бажова. Владимир Даль был первым, кто привнес в литературу эту живую стихию народного языка, его русское раздолье.

Такая демократизация языка неизменно влекла за собой демократизацию самой литературы — в ней появлялись новые фольклорные образы, темы, сюжеты, стилевые приемы. Особое значение приобретало обращение к народной сатире. Сказки писателей имели порой столь острое социальное звучание, что публикация их становилась небезопасной для автора. Так произошло в 1832 году с пятком первым сказок казака Луганского, запрещенных и изъятых цензурой. Последовал высочайший указ «арестовать сочинителя и взять его бумаги для рассмотрения». И Владимир Даль был арестован, его рукописи изъяты для рассмотрения. Только заступничество Жуковского спасло сказочника от Сибири.

Почти одновременно с «пятком первым» сказок казака Луганского вышла «Старинная сказка с новыми присказками» Николая Полевого («Московский телеграф», 1832, № 21), основанная на том же сатирическом лубочном сюжете о Шемякином суде, что и сказка Владимира Даля. Позднее, в 1843 году, Николай Полевой издал «Повести Ивана Гудошника», в которые вошли его «народно-исторические были» и обработки двух сказочных сюжетов. В 1844 году появилось отдельное издание еще одной сказочной обработки Николая Полевого «Об Иванушке-дурачке».

Новые образы и стилевые приемы вносили в литературу романы-сказки Александра Вельтмана «Кощей Бессмертный. Былина старого времени» (1833), «Светославич, вражий питомец» (1835), «Новый Емеля, или Превращения» (1843), в которых причудливо переплетались литературные и внелитературные стили, историческая действительность и фантастика, сказочные герои и реальные. Александр Вельтман тоже пытался выучиться говорить по-русски, расширить жанровые и стилевые возможности литературы, тоже называл себя сказочником. Он вспоминал о своем воспитателе-дядьке, как Пушкин — об Арине Родионовне, а С. Т. Аксаков — о ключнице Пелагее: «При мне был дядька Борис. Он был вместе с тем отличный башмачник и удивительный сказочник. Следить за резвым мальчиком и в то же время строчить и шить башмаки было бы невозможно, а потому, садясь за станок, он меня ловко привязывал к себе длинной сказкой, нисколько не воображая, что со временем и из меня выйдет сказочник».

В романах Александра Вельтмана действуют сказочные герои Ива Олелькович (Иванушка-дурачок), Емельян Герасимович (Емеля), в авторское повествование вводятся «вставные сюжеты» — народные сказки, легенды.

Александр Вельтман и Владимир Даль впервые обратились к солдатским сказкам. К тем самым, о которых Александр Бестужев-Марлинский писал в 1832 году Николаю Полевому: «Солдатских сказок невообразимое множество, и нередко они замысловаты очень. Дай-то бог, чтобы кто-нибудь их собрал: в них драгоценный, первобытный материал русского языка и отпечаток неподдельного русского духа».

Пяток первый изъятых в 1832 году сказок казака Луганского открывался «Сказкой об Иване, молодом сержанте, удалой голове, без роду без племени, спроста без прозвища». Это была солдатская сказка, созданная писателем, который мог сказать о себе, что он «видел солдата не только в казарме да ученьи, видел его и в чистом поле». Владимир Даль, как известно, был военным врачом, а Александр Вельтман — военным топографом, оба они — участники русско-турецкой войны 1827–1829 годов, где и познакомились, сохранив на всю жизнь верность ратной дружбе. И глубоко знаменательно, что именно они ввели в литературу солдатские сказки.

Литературная сказка утверждала себя в борьбе, в столкновении литературных мнений. Известно, какую бурную полемику вызвало самое первое обращение Пушкина к народным образам в «Руслане и Людмиле». А. Г. Глаголев, считавшийся, между прочим, специалистом в области народной поэзии, писал в 1820 году в «Вестнике Европы»: «Образцы, по которым она (поэма «Руслан и Людмила». — В. К.) писана, известны всякому: кто не слыхал о Бове Королевиче, об Игнатье Царевиче, о Силе Царевиче, о Булате Молодце и о знаменитом Иванушке-дурачке? Если вам нравится переделанный в Черномора мужичок с ноготок, борода с локоть, то не худо взять и другие, столь же стихотворные выдумки: можно Руслана заставить влезть в ушко Сивки-бурки, конюшим придать ему Ивашку белу-рубашку, заставить его сделать визит Ягой-бабе, а в оправдание сослаться, что у Мильтона, у Шекспира, у Данта, у Камоэнса многие подробности — ничем не лучше!.. Кто спорит, что отечественное хвалить похвально; но можно ль согласиться, что все выдуманное Киршами Даниловыми хорошо и может быть достойно подражания? Предположение мое о пародии Кирше Данилову не основывается на умозаключениях, а на самом деле, на опытах наших поэтов».

Знаменитый «Сборник Кирши Данилова» — первое собрание подлинных записей (а не переделок и не стилизаций) русских былин — вышел в 1804 году, почти одновременно со «Словом о полку Игореве». И как со «Слова о полку Игореве» начинается открытие древнерусской литературы, так со «Сборника Кирши Данилова» — русского былинного эпоса. Но открытие, опять же, — в борьбе, в противостоянии идей. Если Пушкин, по воспоминаниям современников, восхищался «Сборником Кирши Данилова», говорил «о прелести и значении богатырских сказок (так назывались тогда былины. — В. К.) и звучности народного Русского стиха», то Гавриил Державин видел в нем лишь «нелепицу, варварство и грубое неуважение женскому полу». Но таких, как Пушкин, были единицы, а прославленный поэт екатерининских времен Гавриил Державин выражал общий взгляд и общепринятые эстетические идеалы.

Переоценка ценностей началась со «Слова о полку Игореве», со «Сборника Кирши Данилова», с утверждения идеи народности литературы. «Читайте простонародные сказки, молодые писатели, чтоб видеть свойство русского языка», — этот призыв Пушкина в 1827 году звучал как подрыв основ литературы. А потому, когда писатели (и не какие-нибудь второстепенные, заднего двора литературы, а лучшие писатели того времени) обратились к народной сказке, это тоже вызвало недоумение. «Нет сомнения, — писал о Владимире Дале и Александре Вельтмане О. Сенковский (Барон Брамбеус), — что можно иногда вводить в повесть просторечие: но всему мерою должен быть разборчивый вкус и верное чувство изящного: а в этом грубом, сыромятном каляканье я не вижу даже искусства».

Сыромятному каляканью еще предстояло утверждать себя в литературе как XIX, так и XX века, но уже Владимир Даль, как мы видели, совершенно отчетливо понимал свою задачу «познакомить земляков своих с народным языком и говором». Сказка была в этом отношении наиболее естественной формой обращения к народному языку. Литература возвращалась в сказке к своим же истокам.

При этом важно иметь представление о реальном противостоянии идей, о борьбе противоположностей того времени. А она состояла, между прочим, в том, что Белинский, написавший в 1841 году цикл статей о народной поэзии, давший высочайшую оценку «Сборнику Кирши Данилова»: «Эта книга драгоценная, истинная сокровищница величайших богатств народной поэзии, которая должна быть знакома всякому русскому, если поэзия не чужда души его и если все родственное русскому духу сильнее заставляет биться его сердце»; Белинский в 30-е годы полностью отрицал сказки и Пушкина, и Жуковского, и Владимира Даля, и Петра Ершова. Это была его принципиальная позиция. О сказках Пушкина он писал в 1835 году: «Самые эти сказки — они, конечно, решительно дурны, конечно, поэзия и не касалась их; но все-таки они целою головою выше всех попыток в этом роде других наших поэтов. Мы не можем понять, что за странная мысль овладела им и заставила тратить свой талант на эти поддельные цветы. Русская сказка имеет свой смысл, но только в том виде, как создала ее народная фантазия; переделанная же и приукрашенная, она не имеет решительно никакого смысла». Ту же самую мысль он разовьет в статье о «Былях и небылицах казака Луганского», говоря об авторе, Владимире Дале: «Вся его гениальность состоит в том, что он умеет кстати употреблять выражения, взятые из народных сказок; но творчества у него нет и не бывало; ибо уже одна его замашка переделывать на свой лад народные сказки, достаточно доказывает, что искусство не его дело».