Пленники вечности - Морозов Дмитрий Витальевич - Страница 19

— Вздернуть его на воротах, — ярился Кривин. — И не снимать, пока воронье не склюет!

— Без суда нельзя! — Ходкевич гадливо рассматривал мелкие черты уродца.

— Какой тут суд — полный подвал трупов, пыточный инструмент, а у него руки вон какие здоровенные… Не Маржанка же из людей жилы тянула? Не по силам ей.

Кривин не унимался, ходил вокруг связанного карлика, едва сдерживаясь, чтобы не заколоть кинжалом.

— Да вы на рожу его поглядите? Христианин истинный, увидав такую рожу, обязан враз за колом осиновым бежать, или за посеребренным мечом. У всякого колдуна помощник есть, дух нечистый. Когда это кот, когда крыса, а случается — и такой вот вурдалак, созданный в насмешку над родом человеческим.

Ходкевич покачал головой.

— Церковникам его показать надо. Да и опросить не мешает.

— А ты спроси его о чем-нибудь, пан кавалер, — посоветовала Маржанка весело. — Густав, скажи: Ходкевича не мать родила, а баран вычихал.

Горбун улыбнулся своей хозяйке и что-то промычал.

— Он говорить не умеет? — спросил Кривин, отступая от карлика, словно от ядовитого гада.

— Открой рот, Густав.

Ходкевич глянул на разинувшего пасть карлика и со вздохом отвернулся. Язык уродца был вырван под корень.

— Но у тебя, милашка, — набычился Кривин, — язык имеется. Говори — почто людей мучила?!

— Расскажу — не поймешь, тупица. Не твоего это ума дело.

— Отчего же не отпираешься, не юлишь? — спросил Ходкевич. — Ведь знаешь, что тебя ждет.

Маржанка повела вокруг взглядом, и бывалые воины отшатнулись.

???

соломы в волосах, измятое платье — и более ничего. Жигеллон долго смотрел на Маржанку, та на него.

— Смешно, милостивый государь, — заметил пан наконец. — Действительно, похожа на тетушку мою, да и на бабку. Вот только глаза пустые и холодные, не наши, не фамильные.

Маржанка глядела на него, словно на неодушевленную колоду.

— Говоришь, людей она умучивала? В двух шагах от меня? Видно, двери крепкие, или рты ведьма им замыкала заклятьем каким… Ничегошеньки я не слышал, кроме иной раз мерзкого хихиканья карлика, да звона тихого.

Самозванка вдруг открыла рот и холодно спросила:

— А ты внимательно посмотри в эти глаза. Ничего не припоминаешь? Не фамильные черты ищи, верно, не родственница я тебе…

Ходкевич с интересом наблюдал, как Громобой оглядывает лицо Маржанки со странным выражением на физиономии.

— Тридцать лет назад дело было, ближе к Пасхе, на дороге к мельнице. Тогда край еще в запустение не пришел, — напомнила Маржанка. — Некий молодой барчук с псарями и собаками ехал с охоты и повстречал юную богомолку, идущую в деревенскую часовню.

Жигеллон вдруг схватился за сердце и тяжело осел на подушках.

— Напомнить тебе, как собаками травил для озорства? Плетью бил? Как потом подол на голову задрал, а после, натешившись, своим псарям отдал?

— Замолчи, прошу тебя.

Маржанка безразлично отвернулась.

— Тебя я точно настигну. Жаль только, не в этот раз, все откладывала на сладкое, хотела с делами срочными разобраться, а потом уже и припомнить старый должок.

Ходкевич удивленно поднял брови, переводя взор с женщины на побледневшего пана.

— Убери ее, кавалер Ходкевич, назад, под землю, — застонал Жигеллон. — А мне вели вина подать.

Маржанка повернулась и вышла, словно и не замечая, как гусарская латная рукавица вцепилась в ее руку повыше локтя. Простучали сапоги конвоиров, хлопнула внизу дверь.

— И что все это значит, сударь мой? — отважился спросить Ходкевич.

— Прошлое всегда нас нагоняет, — пустыми глазами уставившись в потолок, изрек Громобой. — Беспутным юношей я был, бес крутил душой, как хотел. Всякое случалось. А когда на поле брани клюнула татарская стрела не в сердце, а в крестик нательный, кинулся я грехи замаливать. Взял обет никогда к женщинам не прикасаться, защищать земли христианские. Так и жил, позабыв призраки нечистой совести. Видно плохо молился, не получил полного избавления.

Ходкевич покачал головой.

— Господь тебе судья, пан. Только на суде не выплывет ли вся эта история? Ведьму-то крепко допрашивать будут.

— Мнится мне, — заметил Жигеллон, делая изрядный глоток и не чувствуя винного вкуса, — не будет никакого суда.

И как в воду глядел.

Под вечер постучался в ворота Кривин в сопровождении двух своих ратников.

— Отчего не на границе ты с хоругвью своей? — спросил Ходкевич. — Или передумал?

— Пришел поклон тебе земной отвесить, — сказал Кривин, слезая с коня. — Ростовщик злата отсыпал не канителясь. Хоругвь идет в сторону Ливонии, как и уговаривались. Хочу на суд посмотреть.

— Так он не здесь будет, а в Кракове. Есть там особые люди церковные, которым по роду занятий положено с сатанинскими отродьями дело иметь.

— Как, не станете сжигать ее? А как же умученные? А заточение пана Жигеллона? А попытка захвата поместья? Ты же посланник королевский, сударь Ходкевич, особа с полномочиями…

— Куда торопиться?

Кривин покачал головой.

— Тяжело спать, когда ведаешь — ходит по земле эдакое чудовище в ангельском обличье. По мне, так надо голову отсечь и к ноге приложить, чтобы, значит, не вернулась в другой раз, а потом все вместе в костер кинуть. Место то, понятное дело, солью засыпать, чтобы даже трава не росла на поганом пепле…

Ходкевич, занятый уже другими заботами, — прибыло войско королевское, — откланялся:

— Лучше бы тебе, пан, следовать в сторону Ливонии. Оставь это дело на Церковь и короля.

— Что ж, — обескуражено проговорил Кривин. — Дам коням роздых, и тронусь.

Дважды в день Маржанку выводили из подвала на свежий воздух. В эти мгновения ни ратники, ни офицеры старались не выходить на двор, опасаясь сглаза и порчи. Слухи о вурдалачке ходили страшные, молва стократ преумножила ее преступления.

Карлика держали на конюшне, прикованным к столбу. От еды он отказывался, только шумно лакал воду и зыркал крысиными своими глазами. К нему ратники тоже опасались подходить близко, словно к раненому зверю.

На прогулке приблизился Кривин к Маржанке.

— Ну что, тварь демонская, исчадье адово! — воскликнул он. — Небось жалеешь, что мало душ сгубила?

— Заставить тебя язык проглотить, или сам умолкнешь? — милым голосом спросила Маржанка.

— У меня оберег есть, не страшен мне твой дурной глаз, — расхрабрился Кривин. — При свете солнца, небось, власть твоя испаряется, словно туман над болотом?

Самозванка громко и отчетливо произнесла несколько слов из числа тех, что заставили бы покраснеть и погрязшего в грехах ландскнехта.

— Ах ты, курва! — Кривин кинулся вперед и с размаху ударил кулаком по лицу пленницы.

Гусары кинулись и оттащили разбушевавшегося наемника.

— Что такое? — появился Ходкевич. — Пан Кривин, ты заставляешь меня пожалеть, что доверил тебе службу. Оставь пленницу и ступай к своему коню. Дорога на север начинается сразу после разрушенной мельницы, аккурат после пруда.

— Конями таких разрывать надо, — прорычал Кривин, раздраженно стряхнул с себя гусар и действительно зашагал к конюшне.

Маржанка громко и безобразно рассмеялась окровавленным ртом:

— Тебе бы только с бабами воевать… Чтоб руки отсохли твои, и все остальное хозяйство!

Гусары захохотали, Ходкевич погрозил пальцем полонянке:

— Велю кляп забить, если еще подобное услышу.

Маржанка замолчала.

Мало кто успел разглядеть, как во время потасовки Кривин умудрился вложить в ладонь полонянки узкое стальное шильце…

Подойдя к конюшне, Кривин увидел толпу служек и недавно прибывших в поместье солдат.

— Что случилось? — спросил он, взяв седло и водружая его на конскую спину.

— Карлик помер, — ответили ему. Действительно, маленькое уродливое тело лежало, свернувшись калачиком. Один из воинов осторожно ткнул в него алебардой, потом осмелел и пинком перевернул труп.

Горло карлика было аккуратно перерезано.